Анатолий Емельянов - Запоздалый суд (сборник)

— Конечно, премии теперь в моде. Тринадцатую зарплату придумали, к праздникам в приказном порядке раздают деньги. Это хорошо, может, на заводах и в совхозах, но мы-то — колхоз! Это наше личное как бы хозяйство. Разве за работу на своей усадьбе вы получаете премии? Премия — это ваш урожай. Хорошо поработали на своем огороде, хорошо и получили, плохо работали — мало и собрали. Не так ли? А колхоз — это тоже наш общий, семейный, можно сказать, огород. И надо, чтобы каждый колхозник, как член этой общей семьи, хорошо работал без всяких премий. Премия — это тот самый трудодень и есть, на который мы перешли. А то, видишь ли, и трудодень дай, и премию дай! Не знаю, не знаю… Вот ты, Вадим, сколько мне докладных на своих механизаторов написал? Сколько браку в их работе насчитал? А теперь вот о премиях хлопочешь. Впрочем, если партийный секретарь считает это необходимым, если правление… я — что, смотрите, как бы не вышло боком.

— Не выйдет, Яков Иванович, не выйдет! — сказал Сынчуков. — Ведь это только так вроде бы красиво говорится — семья, а все-таки оно не семья, а колхоз.

Голосование подвело итоги нашим дебатам. Решили незначительным большинством премии механизаторам выдать и выделить на это дело двести рублей. И не деньгами премии выдавать, а подарками.

— Нет, не подарки тут нужны, комиссар, — сказал мне Бардасов, когда мы уже шли по улице вдвоем. — Надо что-то другое найти…

Я чувствовал, как обида на меня затаилась в его сердце.

— Все же не лучше ли будет, комиссар, если мы будем предварительно обсуждать такие заковыристые вопросы?..

С этим я согласился. Премии ведь во многих колхозах дают, вот я и заговорил, только потому…

— Ладно уж… с премией с этой, не в этом дело.

Да, теперь-то я попимаю, мне кажется, что и в самом деле причина не в тех несчастных двухстах рублях…

Но что я так расклеился? Пусть первая стычка с Бардасовым, но ведь они неизбежны, когда люди делают одно общее дело. Да и уж так ли вредны такие стычки? Главное, что не дать им мелочного хода, не раздуть из этого свару, не цепляться друг к другу со всякими придирками. Пусть Бардасов тайно печется о своем авторитете, но мое дело — понять эту тайну человеческой души и стараться, чтобы она не развилась в болезнь, не вредила общему делу. Да, странная должность…

И вот еще эта лекция. Надо успеть к сроку, который сам себе и определил. И Федор Петрович, поди, ждет: как-то сам прочитаешь, секретарь!.. И какое ему дело до того, что ты зашел в тупик в «вопросах любви и дружбы»! Надя, Люся… Николай Николаевич, гарнитур производства ГДР, квартира…

И Генка куда-то собирается, гладит через мокрую тряпку брюки, насвистывает. Никак, на танцульки? Ведь до вчерашнего дня он был яростный их противник. Видал, одеколоном поливает свою молодую лысинку.

— Ты, никак, на гулянку собрался?

— А что, Александр Васильевич, хватит нам с вами холостяковать, я так думаю!..

— Что, нашел нецелованную?

Хохочет. Хохочет во все радостное горло!

— Она кто же такая? Из Кабыра?

— Из чужой деревни я уже брал, здесь надо поискать.

— Да ведь дождь на улице…

— Если любит, выйдет. Привет!

И уходит мой Граф.

«Если любит…» Да, все дело в том, если любит…

И вот я пишу: «Любовь каждого человека невозможно измерить никакой мерой, каждый понимает это чувство по-своему, видит ее по-своему. Эта мера зависит от его мыслей, от интересов. И если между молодыми людьми есть согласие — искреннее согласие, то они счастливы, им доставляет радость видеть друг в друге единомышленника, человека, который поймет тебя с полуслова. И тогда хочется, чтобы этот человек был с тобой рядом каждый день, каждую минуту…»

А за окном идет снег! Вот так! Ведь только что вроде бы шел дождь, я даже изрядно промок, когда бежал домой, и вот — снег! Большие хлопья, как бабочки-белянки, кружатся под фонарем, кружатся и не падают вроде бы на землю, а земля-то уже белая.

Вот и зима…

По улице, по белой улице возле палисадника пробита уже тропочка, но к нашему дому — ни следочка, а на кольце калитки налип снег. Словно и в доме никто не живет. И я даже пугаюсь в первую минуту: не случилось ли что с мамой? Но нет: на ступеньках крыльца, среди пухлого снега — следы маминых чесанок! Ходила к корове и даже выпустила ее на волю, вот стоит, лениво подбирает со снега клочки сена. Странная у нас, однако, корова: длинноногая, как лось, круглопузая, как лошадь. Но мать вырастила ее с теленка и любит, хотя молоком она нас не очень-то балует…