Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

— Неохота — не уходи!

— Не ушел бы, да стеснять вас не хочу. Женится Ахмадша, куда жену приведет? Сейчас он меня уважает, жалеет, а потом скажет: «Вот навязался, старый козел!»

Гайфуллин покатил дальше в своих подшитых пимах, придерживая полы тулупа, покачиваясь, балансируя, оберегая от падения старые кости, а Ярулла, горбясь и отворачивая лицо от резкого ветра, пошел своим путем, еще больше расстроенный.

День наступал пасмурный. Сквозь голые обледеневшие ветви молодых деревьев, словно воткнутых в тускло отсвечивавшие вдоль тротуаров сугробы, грустно смотрели темные окна домов, покрытых серыми шиферными крышами. Уныло-серым был лес на взгорье, а над ним растекалась уже совсем серая, местами аспидно-черная буранная туча, грозившая обильным снегопадом.

Повсюду блестел гололед, по которому шли машины с желтым мерзлым песком — посыпать улицы.

Ярулла сел в автобус. Ребята его вахты азартно обсуждали «пролазни» Эйзенхауэра в Африке и на Среднем Востоке, судили да рядили о том, как президент де Голь, опираясь на французский парламент, запродал американцам нефтяные месторождения в колониях Франции.

— Я бы всех колонизаторов из Алжира и Марокко поганой метлой вымел, — говорил бурильщик, горячась так, словно де Голь продал американцам Светлогорское месторождение.

Автобус то и дело буксовал на дороге среди обледенелых березовых рощ, сказочно искрившихся в лучах проглянувшего солнца. Там, где солнечные лучи пронизывали ледяной панцирь на стволах и сучьях, деревья горели червонным золотом, на теневой же стороне мерцали голубоватым стеклянным отблеском. Ветер пытался расшевелить это застывшее царство, но лишь скользил по голым сучьям, и только плети плакучих берез раскачивались и, наверно, звенели.

«Скоро этот пагубный гололед будет не страшен людям. А когда окончательно совладаем с природой, то научимся по совести управлять и собой, — думал Ярулла. — Заживет человек, да так, как нам и не снилось. А может быть, и мы, старики, краешком ту жизнь захватим».

Быстро миновала зима, вьюжная, студеная, не очень баловавшая хорошими днями буровиков и операторов на промыслах. Незаметно промелькнула весна, и вот уже лето опять пошло на убыль.

— Везде теперь стали бурить на воде, — с гордостью сказал Ярулла Наджии. — Экономию получили по всей стране в сотни миллионов рублей. А ведь это только начало. И какие скорости бурения даем! Прямо коммунистические скорости!

Наджия в ответ на рассуждения мужа молча кивала головой.

— Правда, экономия колоссальная! — подчеркнул Ярулла, привыкший к молчанию своей собеседницы, когда затрагивались серьезные вопросы.

Но за последнее время что-то стронулось и в сознании Наджии. Все чаще она начинала интересоваться далекой от нее общественной жизнью, стала появляться в клубе. Однажды Ярулла увидел ее на вечере, устроенном приехавшими из Казани поэтами и писателями. Его поразило, с каким вниманием и даже воодушевлением Наджия, окостеневшая в своих привычках, малограмотная женщина, слушала стихи. И не только слушала, но тихонько шевелила губами, то ли силясь понять, отчего такими звонкими становятся вдруг самые простые слова, то ли хотела их запомнить.

Принесли почту.

Ярулла сел у окна, держа газету в далеко вытянутых руках. Солнце сразу запустило золотую лапу в его еще густые вихры, простеганные нитями седины, помогая глазам, освещало газетную полосу. Не то чтобы молодился он, а просто не мог собраться сходить в поликлинику — обзавестись очками. Пора уже!.. Вот и руки не те, что прежде: сильные в запястье, широкие, с крепкими пальцами, а кожа на них отчего-то съежилась, сморщилась, и сразу видно: старик. Глаза, нацеленные на россыпь газетных букв, сейчас веселы. Еще бы: пишут о том, как увеличилась проходка без постоянной возни с глиной, добром вспоминают имя бурового мастера Яруллы Низамова! Не забыли и о трудностях, которые ему пришлось преодолеть. Все правильно, именно об этом он и говорил Наджии.

Бережно свернув и спрятав газету, Низамов прошелся по чисто прибранным комнатам, поглядел на жену, занятую шитьем.

«И она немало потрудилась, чтобы ты мог работать с полной отдачей сил, не щадила себя, — мелькнуло в его уме, — но очень уж простовата как человек, поговорить с ней не о чем. А может быть, это потому, что вечно сидит дома, занята только нудными домашними делами, заботами. Каждый день одно и то же. Откуда появятся интересные мысли? Посади тебя на кухню, и ты такой же будешь. Однако чего ты придираешься к ней, старик? Если бы столько делала для тебя и твоих детей любая родственница — благодарен бы был. А тут жена, самое верное и, казалось бы, близкое существо. Все вычищено, выстирано, приготовлено ее руками. Четверых детей выходила, вырастила. Но… но в этом ли весь смысл семейной жизни? Радости-то у него настоящей не было. И в молодости никогда не возникало желания приласкать жену, пошутить с ней, посмеяться, а теперь их супружеские отношения вовсе потеряли для него интерес: то устал, то раздражен. И ребенка теперь не ждать. Да чего уж там! Одно слово, старость, хотя и преждевременная! И оттого скучно дома… Помириться бы с Ахмадшой, да не пристало идти на поклон к мальчишке».