Рустам Валеев - Родня

За рекой, где прежде начиналась степь, — завод, выпускающий изоляторы для высоковольтных линий. Говорят, что он станет предприятием союзного масштаба, но завод еще строится. Несколько цехов действуют, и я работаю в одном из них…

«Поэма о море» шла всего один день. Мой брат Гумер возмущался по этому поводу и собирался идти к директору кинотеатра. Но что тому было делать, если у нас, во-первых, любят картины «переживательные», а во-вторых, летом вообще народ меньше ходит в кино из-за духоты в зале.

Духота и вправду была ядовитая. Мы вышли из темноты будто хмельные. Полная тетка жеманно говорила своему спутнику, что от духоты у нее кружится голова и что лучше бы они посидели дома. Гумер заторопился, толкнул тетку плечом и потащил меня из толпы. Он хорошо толкнул ее: вслед нам полетела брань.

Вечер, в первую минуту показавшийся прохладным, становился самим собою — теплым, пыльно-сухим.

Гумер взял меня за плечи, сильно и радостно прижал к себе.

— Ты послушай… поэма о море!

Мы шагали широко и дружно, словно шли к морю. Потом он остановился и немного отстранил меня. Глаза его огорченно заблестели:

— Ведь не поймут, ни черта не поймут обыватели!

— Да ладно, — сказал я, — подумаешь, огорчение!

— А жить среди таких — не огорчение? Да уеду я!

Из теплого и тесного переулка мы вышли на Набережную улицу, где стоял наш дом. Прохладно запахло тополевой горклой корой, речной сыростью и свежестью мокрых талов. Под обрывом позванивала на камешках речка.

Степь за речкой была темной; там еще не ходят поезда, там веками не паханная земля, в белых ковылях — гладкие, с серым отливом валуны, над ковылями — спокойные, с медленными крылами старые беркуты.

Гумер поедет в другую сторону, где гремят поезда, где через каждый километр — селения, а еще дальше — города, города.

Когда мы проходили мимо дома Шавкета-абы, нашего соседа, от калитки послышался тихий и сдержанный, но такой, что вот-вот зазвенит, голос:

— Гумер, погоди!

Это Дония, дочь Шавкета-абы. По мнению родителей, она обязательно должна выйти замуж за моего брата. Мой дед и мама также уверены в этом и дружелюбно называют Донию невесткой. Но Гумер скоро уезжает, и свадьба отложена.

Медленно, словно ему не хочется, Гумер идет к Донии. А я не иду, но и не ухожу.

— Ты иди, ты иди, — весело говорит Дония.

— Иди, — советует и Гумер, но говорит он так, что мне можно и не уходить. Но Дония не хочет, чтобы я оставался, — зачем же мне оставаться?

Я ухожу к себе во двор и слоняюсь в тесноте, натыкаясь то на велосипед, прислоненный к оградке садика, то на поленницу, то на какую-нибудь рухлядь.

Возле забора сидит мой дед и боязливо покашливает. Он сидит на широком, белом и гладком камне, который потом, когда дед умрет, ляжет на его могилу.

Дед мой жил при царе, он помнит, наверно, дутовцев и первых красногвардейцев; он, наверно, и сам воевал в красном отряде. У него шрам на щеке, идущий от левой верхней скулы вниз и прячущийся в бороде, — широкий, мертвенно-сизый, заволоченный тонкой дряблой пленкой кожи.

Когда дед, нечаянно или задумавшись о чем-то, подпирает ладонью щеку, его лицо резко искажается.

Дед — он не как все деды. Других хлебом не корми, а дай порассказать были и небылицы, но мой дед никогда ни о чем не рассказывает. А может быть, он в молодости гулял с какой-нибудь удалой шайкой и там, в степном разбойничьем просторе, нажил себе шрам?

Я слоняюсь по двору. Душно и томительно от запаха сирени. Белые пухлые грозди перевесились через изгородь, в середине они мглисто-белые, по краям расплывчато светлые, колеблющиеся — это словно запахи подымаются.

Посидев немного, дед уходит, долго шаркая по земле, потом по крыльцу, своими чувяками. Я еще сижу и стараюсь услышать шум тополей, но тополя не шевелятся. Их темные кроны по ту сторону забора спокойны.

Потом приходит Гумер, и в тот момент, когда он с легким скрипом открывает калитку, какой-то дурной петух поблизости, ошибившись, видно, во времени, пропевает: «Ку-ка-реку!»

— Гуляли? — спрашиваю я, поднимаясь навстречу Гумеру.

— Гуляли, — отвечает Гумер, голос у него равнодушный, совсем не заметно, чтобы он радовался.

Мне обидно, что он скрывает от меня свою радость, конечно же, радость — ведь он был с ней!

— Разговаривали, да? — спрашиваю я.

— Разговаривали, да, — скучно отвечает он. — Иди-ка спать, малец.

Мы стоим у входа в летнее зданьице вокзала. Гумер с Донией гуляют вокруг станционного садика, но это не сердит меня. Они могут сегодня гулять сколько угодно, зато свадьбы не будет.