Рустам Валеев - Родня

— У дедушки?

— Да, — ответил он.

— Но у дедушки немного было радостей с этой страстью.

— Ах, да дело не в этом… А ты знаешь, кем я хотел быть? Археологом. А на фронте, знаешь, кем я был?

— Вы были на фронте?

— Да, — сказал он гордо. — На фронте я был шофером. А вот стал фининспектором. Теперь уж в прошлом — тоже был. Будешь курить?

— Нет. А вы неплохой вроде фининспектор были, — сказал я с иронией и горечью.

— Хотел! — сказал он страстно. — Хотел так… ну, ты, правда, не знаешь. — Он рассмеялся. — Хотел, как Николаев. Был, говорят, такой фининспектор.

Опять он надолго замолчал.

— Я ведь с женой разошелся, — сказал он с грустью, но вроде без сожаления. — Разошлись, продали дом и поделили деньги. Забавно? Она уехала. — Он внезапно поднялся, взял меня крепко за плечи и поднял со скамейки. Потом заговорил быстро, горячо: — Я тоже уеду! Мы продали дом, поделили деньги. У меня теперь есть деньги и я могу отдать долг дедушке. Я зайду обязательно. И отдам обязательно.

Несколько дней я не говорил дедушке о том, что встречался с Анатолием. Но он все не шел, дедушке становилось хуже, и когда однажды он спросил о фининспекторе, я сказал, что видел его и что тот обещает зайти. Дедушка, к моему удивлению, спокойно встретил это сообщение. А ведь он так хотел, чтобы пришел Анатолий!

— Дедушка, — спросил я, — ты очень хочешь его видеть?

— Пусть бы зашел, — слабо, спокойно ответил дедушка. — Мы с ним дружили. Он ведь не работает больше фининспектором. Вот… хотел посмотреть на него.

Я не хотел говорить о встрече, но дедушка был спокоен, равнодушен, — придет, не придет, посмотреть только хотел. И я сказал:

— Он говорит, разошелся с женой. Они продали дом и поделили деньги. Теперь Анатолий хочет из своей доли отдать тебе. Говорит, должен.

— Как жалко, — проговорил дедушка, — жалко… — Он коротко и сильно дышал. — Вот ведь болезнь проклятая… очень хотел я на него посмотреть…

Никогда прежде, пока жив был дедушка, я не задумывался о том, знают ли в городе о его отношениях с фининспектором Анатолием, но когда дедушка умер, понял — знали.

На похоронах было много древних стариков, они собрались у нашего дома, тепло одетые, некоторые даже укутанные в шали, и ждали, когда дедушку вынесут, — молчаливые и бесстрастные, как на собственных похоронах. Вот дедушку вынесли со двора на длинных прогибающихся носилках с зеленым куполообразным верхом. Провожающих было много — согнувшись, они шли за гробом. Но еще больше выходило из переулков посмотреть — мужчины все были в шапках, которые сшил им когда-то дедушка.

Сдержанность и суровая чинность царили надо всем, что окружало нашу процессию, и вдруг из переулка, точнее, из тупика, где и люди-то не стояли, вышел фининспектор Анатолий, с непокрытой головой и растрепанными волосами, и двинулся к нам. И некое смущение прошло по рядам, но оно быстро сменилось оживлением. Только древние старики возмущенно зашипели. Странно: я обрадовался, увидев его, и помахал ему рукой. Потом опять все обрело сдержанность и чинность, и старики перестали шипеть, потому что им объяснили, что человек этот не был чужим шапочнику. Анатолий вел себя смирно, печально, и о нем вскоре забыли. За всю дорогу он не произнес ни одного слова, только когда показались кладбищенские ворота, заблаговременно раскрытые, пустые и жуткие, как пропасть, он наклонился ко мне и спросил:

— А мне можно на кладбище?

— Конечно, — сказал я, — только наденьте шапку и держитесь подальше от стариков.

— Хорошо, — быстро закивал он и нахлобучил шапку.

После того как дедушку похоронили и все вышли за ограду кладбища, я стал искать Анатолия, но его не было. Я выбежал на дорогу и поглядел в сторону города; на пустой белой дороге — никого. Я бросился было обратно, сторож закрывал ворота, я взволнованно спросил, не остался ли там кто. Он только улыбнулся в ответ. Потом я понял, что хотел тогда видеть именно Анатолия, потому что он был связан с дедушкой, как никто другой.

Ты это однажды почувствуешь — может, когда пристроишь под сиденьем вагона нехитрый фанерный чемоданчик, в котором все твое имущество — пара белья, учебники, любимая книга и завернутые в бумагу ватрушки, — и выйдешь глянуть напоследок на свой городок и не весь, конечно, его увидишь, а только пристанционные строения, сквер и уходящий в низину автобус; или, может, когда после долгой разлуки пойдешь от вокзала пешком, и откроется тебе с холма речка, за речкой веселая в утреннем свете груда домиков, среди которых и твой дом, и не твой, но где живут родные тебе люди, — ты почувствуешь, что не торопишь уже время, хотя и не считаешь с испугом дни, а просто понимаешь стремительность жизни и ценишь и день и год. И ты идешь над городком, притягательным и чужим, радостный, что все здесь, в общем-то, без перемен, и грустный, что это так… Идешь так вот, и вдруг…