Николай Северин - Сын Олонга

На кости зажженной лопатки делал знаки и говорил ворожей:

— Тохтыш, жена Олонга, на вечерней и утренней заре глотай ветер с юга, севера и пей росу с жизненного цветка.

А старуха-гадалка шамкала Тохтыш:

— Для роста в утробе сына ищи в лесу на муравьиных кучах серебряную пену…

Тохтыш днями рыскала верхом по лесу, искала серебряную пену. В глухом ущелье Камги нашла она на муравьиной куче паутинную седую пленку. Паутинка на солнце блестела:

— Серебристая пена, серебристая пена, дайся ты мне! — кричала Тохтыш.

Захватывая руками гниющие иголки с муравьями, она терла тело с поясницы вверх до шеи. Горело, саднило тело от муравьиного яда, и казалось Тохтыш, что растет сын в утробе.

Пила настойку синего цветка, корень которого похож на человеческую руку с пятью скрюченными пальцами.

«Если даже незамужняя будет пить эту настойку, то у ней родится ребенок», говорила гадальщица.

При поездке в гости, при объезде табунов забыл теперь Олонг грустные песни; и, приезжая в нагория, где в высоких травах тонули коровы, Олонг запевал:

и, сшибая на скаку камчой [14] Камча — плетка. горящую цветом шапку пиона:

Над черной щетиной леса горного хребта день плавится синью, в голубом мареве сверкают ледники, из огневого солнца на медовые долины Алтая льется жар.

Налетает ветер, шелестят трава и кустарники. Олонг прихватывает шапку:

Кончая песню, он гладит рукой кожаный мешочек на ремне, где завернутый в священные тряпочки хранится череп зайца — ардинэ — лесное счастье.

Пушистые снежные пороши заголубили Алтай. Звериные лапы покрыли узором снега; на ледяных зорях тяжело гоняются маралы, на рев маралихи сбегаются самцы и бьются до смерти.

По утрам скулят собаки. На заре выходит босым Олонг из аила; под горячими ногами крошится хрупкий ледок. Начинается ясный осенний день. Налетевший ветер кружит дым над аилом. Олонг отбегает десяток сажен от аила и, вытянувшись на цыпочках, тянет долгой затяжкой лесной дух. Дрожат в ноздрях выпачканные сажей волосинки. Чует Олонг звериные запахи. В осеннем морозце голубится белка; козы сменяют летнюю рыжую шерсть на серую, зимнюю, с длинной остью и густым подшерстком.

Побелело брюшко у белки, посинела спинка. Ушли охотники в чернь, а Олонг десятый раз натирает капканы лиственничной серой, пихтовой хвоей и чистит каждый день ружье.

Ярятся в лае собаки. Пьет араку Олонг, а ночью снятся звери в пушистых шкурах, отливающие снежными блестками седых волосинок. Блестят глаза у Олонга, и от радости сжимается сердце.

Упакована в сумы сеть для соболей, но откладывает свой отъезд Олонг. Каждый год на первой пороше, о двуконь, через ледниковые перевалы уходил в таежную чернь; провожать ездила Тохтыш, уводя обратно коней. Застудилась в колючих ветрах Тохтыш. Олонг, боясь за сына, не уходит на охоту, сидит около больной, лежащей на кочме Тохтыш.

Крепка алтайская женщина. Через несколько дней поднялась Тохтыш и проводила мужа в чернь.

Тайга исчерчена звериными тропами. У каждого зверя своя дорога.

Выбирает Олонг из всех дорог — дорогу любимых зверей: соболя, марала и лисицы.

По этим дорогам идет он дни, недели, месяцы… Вязнет, обдирая кожу на ногах, марал. От медвежьего пара над берлогами расплывчатыми пятнами желтеют снега. И каждый день, гоняя зверя, пробегает на лыжах Олонг десятки километров.

В январскую пургу залегает зверь в лежку. Уходят домой охотники за припасами. Мертвеет чернь.

С тяжелой ношей голубых звериных шкурок Олонг, скользя по насту, подходит к занесенному снегом аилу. Аил — обледеневшая снежная куча, только дым над ним, как черная, барашковая шапка. Несколько суток Олонг раскладывает шкурки и орехи.

На левой мужской половине, где сложены седла, кожаные сумки и повешены на стенах ружья, разостланы две кошмы. На одну из них в стопочку Олонг складывает шкурки, а на другую кучками сыплет орехи. Связал бараньей жилой в стопочку десять белок, отсчитал десяток кучек по пятнадцати орехов и сделал отметку на ложе ружья. Каждый орех — копейка. Много стопок, много орешьих кучек. Десятки рублей метит Олонг на ложе ружья.