Михаил Аношкин - Просто жизнь

Таня промолчала, натянув одеяло до подбородка.

— Вы что ж это, Таня, ни с того, ни с чего — и слегли, а? — продолжал Ванюшов. — Нехорошо.

А она подумала: «Чего ему надо! Не хватало еще, чтобы Славка притащился. Видеть не могу постылого».

— Я вас искал, искал. Спасибо Ласточкину. Болеет, говорит, наша Таня.

«Забубнил — искал, искал. Нужен ты мне со своими утешениями», — сердилась она. Ванюшова ее молчание смутило, и он, не зная, что еще можно сказать, приступил к делу.

— Не буду надоедать, — достал из грудного кармашка пиджака бумажку. — Подпишите вот. Карандашик у меня есть.

— Что подписать? — повернула голову Таня.

— Обходную, чего же еще?

— Почему обходную? — Таня приподнялась на локтях, раздражение сменилось недоумением. — Почему обходную? — повторила она. — Вы разве уезжаете?

— Уезжаю, Таня.

Как так? Ванюшов был самым аккуратным читателем, чаще его в библиотеку никто не заглядывал. Даже невозможно представить свою работу без этого тихого, незаметного человека. Бывало, Таня даже сердилась на то, что Ванюшов просил обменять книгу в неурочное время. Он не пропустил ни одной читательской конференции, хотя ни разу не выступил. Она научилась угадывать по его лицу — согласен он с выступающим или нет. Если соглашается, то наклонит голову, под усами вспыхнет неяркая одобрительная улыбка. Если нет — вытянет шею, будто порывается встать, и нервно теребит ус. Маленькое лицо с рыжеватыми бровями тогда делалось сердитым..

Привыкла Таня к Ванюшову, как привыкла ко всем, кто ее окружал. Она всем существом чувствовала, что так оно и должно быть все время. А как иначе?

— Зачем же вы уезжаете? — жалобно спросила Таня. — Разве у нас плохо?

— У вас хорошо. Напрасно говорить не буду.

— И живите, Петр Иванович! — воскликнула Таня. Она поправила халат, быстро сбросила одеяло и спрыгнула на пол. Что-то очень решительное было в ее движениях.

— Не буду я вам подписывать обходную! — сказала она. — Не хочу, чтоб вы уехали.

Ванюшов грустно улыбнулся, поправил усы большим пальцем.

— Вот карандаш, вот бумажка. Книжку принес, вот она. Долгов за мной нету.

Что же это такое? Почему все ломается неожиданно, к чему она привыкла, с чем сжилась?

— Петр Иванович, миленький… — с надеждой просила она.

— Я уже билет заказал… На родину потянуло. Не могу больше.

Таня присела на койку. На родину? Разве у Ванюшова родина не на Урале, не в Челябинске? Почему она не знала этого? Но она про Ванюшова вообще ничего не знает, кроме того, что он есть на белом свете, что он токарь, бобыль и ревностный любитель книг. Посмотрела на него сейчас пристально и увидела: он же старенький. Лоб прорезали глубокие морщины. Морщины на шее, у висков. Волосы посеребрены сединой. И в усах седина. Каждый день встречала Ванюшова и не обращала внимания на это.

Он заметил ее смятение и сказал:

— Я ведь орловский, Таня. Да, я оттуда. После войны вернулся в родное село, а села нет. Пепел да головешки. И родных никого… Были дочка, сын. Дочка ровесница тебе. Ни хаты, ни семьи. Война…

Ванюшов печально наклонил голову. Ей бесконечно стало жаль этого человека.

— Как же это, а? — вырвалось у нее.

— Так… Ничего — ни семьи, ни хаты… И свет не мил стал, и слез не было. Побрел, сам не ведая куда. Все равно, хоть под поезд, хоть в речку, хоть головой о стенку. Не помню, как добрался до станции. И поехал. Куда? Не все ли равно? Хоть к черту на кулички. Однажды к водке потянуло. Напился. Похмелье было тяжелым. Разве в водке можно утопить горе? От водки еще жизнь горше, безысходней. Бог с ним, с этим зельем. Сейчас на родину потянуло. Не могу. Ни разу не ездил. Теперь отошел — поеду. Там и родня есть. Братья. Домой зовут.

Таня, слушая скорбный несвязный рассказ Ванюшова, плакала и не стыдилась слез.

— Подпиши обходную-то. Мне пора идти, — попросил Ванюшов. Таня подписала. Слезинка капнула на бумагу, разошлась серым кругляшком. Ванюшов спрятал бумажку и поднялся.

— Прощай, Танюша. Не поминай лихом.

— До свидания, Петр Иванович, — Таня прижала ладони к щекам и сквозь мутную сетку слез видела, как расплылась за дверью сутулая спина Ванюшова. Дверь хлопнула, и Таня упала на кровать, дала волю слезам. Первый раз после всех этих несчастий, которые свалились на нее негаданно.

Когда успокоилась, почувствовала, что стало легче, будто слезы размыли тяжелую пыль, которая до этого плотно заложила грудь, мешала дышать и жить. Осталась лишь тихая грусть.

На другое утро забежала Таня в заводскую библиотеку, а перед обедом появилась в цехе. Как всегда, под широкими стеклянными сводами цеха бился неугомонный пчелиный гул станков. Знакомые рабочие, увидев Таню, с улыбкой кивали головой, и Таня физически ощутила: жизнь необъятна и стремительна. Ничто не может ее остановить.