Михаил Аношкин - Просто жизнь

После Василия Ивановича появилась миловидная чернобровая девушка с пионерским галстуком на белой блузке — пионервожатая из лагеря. Иван Иванович переодевался, а мы с бабушкой Дусей накрывали на стол. Бабушка резала хлеб, по-крестьянски уперев каравай в грудь. Я на ухвате тащил на стол от печки закопченный чугунок с горячей ухой. Девушка, немного смущаясь, спросила:

— Несчастье с Иваном Ивановичем?

— Что ты, матушка! — испугалась бабушка Дуся. — Накликаешь еще!

— Значит, ничего! — обрадованно воскликнула девушка. — А нам сказали…

— Неправильно сказали, — заявил я, ставя на стол чугунок. — Давайте с нами уху хлебать?

— Спасибо! Я побегу. Наши ждут, волнуются.

Только мы сели за уху, затакал моторчик. Через несколько минут лодка причалила к мосткам, с которых брали воду и полоскали белье. Появилась женщина в белом халате, решительно толкнула калитку.

— Надежда Петровна, — сказала бабушка Дуся.

А мы только подняли стопки и хотели выпить за здоровье Ивана Ивановича. Надежда Петровна, увидев старика живым и невредимым, замедлила шаг. Из озабоченного врача превратилась вдруг в обыкновенную женщину, смущенную тем, что появилась некстати. Бабушка Дуся проворно соскочила со своей табуретки, взяла Надежду Петровну за руку, усаживая за стол. Иван Иванович налил стопку. И пришлось поддержать компанию. Призналась:

— Отдыхающих принимала. Прибегает сестра-хозяйка, на глазах слезы: Ивана Ивановича змея укусила. Бросила я все и сюда. Теперь гора с плеч. Спасибо за угощение.

Моторка уплыла, наполняя вечернюю тишину гулким веселым говорком.

Не успели мы уснуть, как раздался стук в окно.

Бабушка Дуся спросила:

— Чего?

— Добрый вечер, бабуся.

— Какой вечер, ночь уже.

— В городе был. Приезжаю, а Тоська говорит…

— Иди, иди, спи. Ничего твоему дедушке не сделалось.

Дня через два ходил Иван Иванович в гости к пионерам. Они разожгли огромный костер, расселись вокруг и заставили дедушку рассказывать о своей жизни. Девчонкам и мальчишкам было десять-двенадцать лет, а дед родился в прошлом веке, при царе-кесаре.

Иван Иванович рассказывал, как этому царю дали по шапке, как народ воевал за Советскую власть. Рассказывал о том, как бежал от расстрела, к которому приговорили его, коммуниста, беляки, о трудных годах коллективизации, когда кулаки дважды стреляли в него из обреза.

В последний вечер мы сидели с Иваном Ивановичем на берегу озера и курили. Кот Зайка лежал недалеко и с обожанием смотрел на хозяина. Бабушка Дуся собирала в саду малину. Я знал — завтра старик отдаст малину отдыхающим, несмотря на протесты жены.

Солнце спряталось за шиханом. Длинная черная тень упала на тихое озеро. Я спросил Ивана Ивановича, не жалко ли ему отдавать малину другим, бабушка Дуся ругается же.

— Это она от доброты ворчит, — улыбнулся Иван Иванович. — Я-то ее знаю. Она хоть и ворчит, но сама от меня не отстает. Мы с ней, почитай, сорок пять лет вместе живем.

Иван Иванович затянулся цигаркой, глядя на озеро. Мимо на лодках проплывали отдыхающие. Завидев старика, приветливо махали рукой. Он продолжал задумчиво:

— Когда меня в восемнадцатом вели на расстрел — все-таки я молодой тогда был, и Дусю любил больше всего на свете, и жить хотел — а вот без страха шел. Как ни толкуй, а не напрасно отдал жизнь, верил — возьмет наша правда, и хорошо будет на земле. А ты спрашиваешь жалко ли мне малину!

Когда Таня появилась в красном уголке, художник Костя Воробьев, примостившись на крохотной сцене, что-то лежа рисовал на сером квадрате бумаги, кажется, «боевой листок». У окна в простенке была укреплена на мольберте неоконченная картина — Таня видела ее впервые и принялась придирчиво рассматривать. На белом коне Чапаев мчался в атаку, привстав на стременах и высоко над головой занеся клинок. Бурка и папаха лишь обведены контурами, но лицо уже выписано. На переднем плане за станковым пулеметом притаилась девушка, вероятно, знаменитая Анка.

Работа понравилась Тане, однако она спросила:

— Непонятно, что ты тут намалевал, Костя?

У Воробьева покраснели уши, но от работы не оторвался, промолчал.

— Нет, правда, — не унималась Таня. — У тебя конь того и гляди растопчет пулемет и Анку. Перспективы ты не чувствуешь, вот где беда.

На бумагу упала клякса, Костя опять ничего не сказал, сдержался.

— Я считаю, у тебя эту картину забракуют.

У Кости лопнуло терпенье. Он медленно поднялся, большой, неуклюжий, и повернулся к Тане. Широкоскулое лицо побагровело, а глаза покраснели.