Иван Машуков - Трудный переход

А больше того с некоторой нежностью относилась к нему и потому, что он был связующим звеном в её любви с Егором… Немало помог он их любви, когда передавал её записки ладному, грамотному, красивому красноармейцу… и от него — к ней. С тех пор в её сердце был для Генки уголок.

В эту хорошо знакомую ему семью, в надежде на жалость и сострадание, и явился Генка Волков, сбежавший из-под ареста в Кочкине.

Когда Генка в сопровождении открывшей ему дверь Аннушки вошёл в избу Веретенниковых, Егор сидел на лавке, починяя порвавшуюся шлею. Хомут лежал на полу. В избе пахло кожей и конским потом. Вдоль стен стояли две широкие деревянные лавки, у третьей стены находилась деревянная кровать с высокими спинками; на кровати спали ребятишки. Большая русская печь отдавала сухое тепло. В переднем углу темнели иконы. Изба была просторная, чистая, и Генка, очутившись в ней, остановился в смущении.

— Ну, здорбво! — сказал Егор, вставая и бросая на пол шлею. — Проходи, садись.

Генка шумно перевёл дыхание.

Один раз — и то по какому-то поручению Платона — он был в этой избе всего несколько минут. Сейчас его привела сюда крайняя необходимость.

— Ты откуда это? — спросил Егор, всматриваясь в Генку. Младшего Волкова он не видел давно.

— Из Кочкина, — прохрипел Генка. Парень снял свою заячью шапку и вертел её в руках.

— Клади шапку-то, — сказал Егор и повернулся к жене. — Давай чего на стол..

Егор хотя и недолюбливал Генку за озорство, но ему и жаль было его. Платон обманет Генку, отделит его, а сам останется на старой усадьбе полным хозяином, — так думал про себя Веретенников. А в ту минуту даже и не эти соображения имели для него значение. Егор встречал Генку, как встретил бы любого человека, даже не родственника. Он ещё не знал, что Генка был арестован и убежал из-под ареста.

— Чего в Кочкино-то ходил? — спрашивал Егор.

— По делам, — неохотно отвечал Генка. Он нащупывал верный тон в предстоящем разговоре.

— А ты слыхал, что у нас тут сделалось? — спросил Егор.

— А чего? — настороженно повернул голову Генка.

— Митрия убили. Мотылькова.

— Да ну-у? — медленно, казалось с полным равнодушием, протянул Генка, но можно было заметить, как что-то дрогнуло в его лице.

— Убили… — подтвердил Егор и начал рассказывать обо всём, что было в Крутихе в продолжение истёкшего дня и вечером.

— Неужели ты ничего не слыхал? — снова спросил он с сомнением.

Генка отрицательно помотал головой.

Веретенников продолжал рассказывать о страшной гибели Мотылькова, которого он уважал, как «правильного мужика». Егор охотно шёл бывало к Дмитрию Петровичу, толковал с ним о жизни. И тот любил молодого, пытливого мужика. Только один раз что-то новое проглянуло в Мотылькове по отношению к Веретенникову. Дмитрий Петрович спросил Егора, правда ли, что он дал взаймы муки Никите Шестову под отработку. Такой случай действительно был: Егор дал Никите муки, а тот пообещал или сам поработать в страду на Егоровом поле, или послать свою жену. Дмитрий Петрович сказал тогда, что это «кулацкая тенденция». Что такое тенденция, Егор не понял, но почувствовал себя почему-то неловко. «Наверно, это Гришка постарался наклепать на меня Мотылькозу», — решил Веретенников. Ему не нравилось, что Сапожков был, как ему казалось, горяч и нетерпелив. В те дни, когда Веретенников жил у Платона Волкова, Григорий смеялся: «Ну как? Надолго ты к Платону закабалился?» — «На сколько уж придётся», — отвечал Егор. «Эх, ты-ы! Честь свою бедняцкую теряешь!»

Но главное было не в словах, а в тоне, каким произносились эти слова, — презрительном, насмешливом. Веретенников был готов возненавидеть за это Григория, хотя он доводился ему зятем — был женат на единственной, старшей сестре Егора Лене, которую он любил, как няньку. Мотыльков был ему ближе. И теперь он по-человечески жалел его.

Генка сидел за столом, сосредоточенно пил чай. Аннушка стояла у печи, подперев подбородок ладонью.

— Опять поссорились мы. Выгнал меня брат совсем, — говорил Генка.

Аннушка жалостливо качала головой.

— Брат брата гонит! Человек человека убивает… Чего на свете делается!

— Ну что ж, ночуй у нас, — сказал Егор. — Анна, постели ему. Переночует… А там видно будет.

Генка хотел сказать, что в постели он не нуждается, было бы только тепло, что раздеваться он тоже не будет… Но он этого не сказал, чтобы не возбуждать излишних расспросов.

А в это время в Крутихе не утихала тревога. Приехавшие вечером два конных милиционера увезли с собой в волость арестованного Селивёрста Карманова. Ночью в Крутиху опять нагрянули милиционеры, но уже другие — искать сбежавшего Генку. Один из милиционеров был невысокий, юркий, с быстрыми зоркими глазами: в руках у него блестел электрический фонарик.