Иван Машуков - Трудный переход

В феврале после больших морозов, державшихся долго, вдруг ударила оттепель. Есть в природе сибирской предвесенней поры какая-то неуравновешенность: то солнце растопит снег и по дороге побегут ручейки, растекутся лужи и застынут к вечеру тонкими, хрупкими зеркальцами, то неожиданно задует метель, стужа снова скуёт землю, и вчера ещё мягко поблёскивавшая целина сугробов сегодня станет жёсткой, и ветер понесёт с неё колючую белую пыль. Хрустнут тонкие ледяные зеркальца на дорогах, в затвердевшие ямки набьётся сыпучий снег. А там опять солнце, опять лужи и еле заметно пробивающиеся ручейки — до нового крепкого приступа холода, пока не произойдёт окончательный перелом к весне.

…В один из тёплых дней февраля 1929 года по наезженной дороге от волостного села Кочкина к деревне Крутихе двигалась подвода — обыкновенные крестьянские розвальни, в которые был впряжён конь саврасой масти. В простой ремённой сбруе, под низенькой дугой, прядая ушами и пофыркивая, конь бежал привычкой лёгкой трусцой. Но вот саврасый остановился, как бы споткнувшись, затем снова побежал, а там и свернул в сторону. Похоже, что им никто не управлял. И точно: седока в санях не было видно. Время приближалось к полудню. Солнце в радужной короне стояло высоко в бледноголубом небе. Снега отливали синевой. Дорога в этот час была пустынна, и сани без седока не спеша тащились к деревне.

Немало времени прошло, прежде чем показались бревенчатые тёмные избы Крутихи. Потянуло дымком. Саврасый приостановился и заржал. На дорогу вышел крестьянин, посмотрел в сторону приближающейся подводы, зашёл в крайнюю избу. Пробежали ребятишки с санками. Из переулка вывернулась баба в пёстром сарпинковом платке, кое-как наброшенном на голову; она шла торопливо, придерживая за пазухой пустую миску. А подвода тем временем уже въехала на деревенскую улицу. И вдруг шедшая мимо баба вскрикнула и кинулась прочь. Миска выпала у неё из-за пазухи и звонко покатилась. Испуганно оглянувшись, остановились ребятишки. Скоро улица заполнилась людьми. Иные вплотную подошли к саням, другие смотрели издали. Сбилась толпа. В шуме её выделялись высокие, встревоженные голоса женщин. Низко гудел сдержанный говор мужчин.

— Ой, матушки, что же это… один конь-то?

— Митрий… Мотыльков… Петрович! Заснул?

— Замёрз?

— Мужики, гляньте — может, живой? Чего же вы стоите-то?!

— Где там живой! Гляди, посинел.

— Мотылькова убили! Эй!

— Куда же он ездил?

— Сказывают, за сеном.

— Да что же это деется — чуть не дома на печке убивают!

— Дожили..

— Узнать бы злодея..

— Посторонись, эй, посторонись!

Всё больше нарастал в толпе глухой ропот. Послышался женский плач. И тут вдруг всё заглушил нечеловеческий пронзительный вопль. В сбившейся старенькой шаленке, срывая дрожащими руками крючки полушубка, к саням бросилась жена убитого. Её подхватили под руки, но она вырвалась и, упав на сани, забилась. Лошадь остановилась. К женщине подбежал белокурый паренёк. Он дёргал её за полушубок и беспрестанно повторял:

— Мама! Мама!

В эти тягостные минуты в толпе появился высокий, несколько угловатый человек в дублёном, коротком для его роста полушубке, в меховой шапке. Негромко он сказал что-то одному-другому мужику, кивнул бабам, указывая на жену убитого, на белокурого паренька у саней. Лицо убитого кто-то накрыл платком.

— Григорий, Григорий! — вдруг закричала, рыдая, женщина. — За что они его? За что? — Она метнулась к высокому человеку в полушубке и цепко обхватила его руками.

Паренёк поднял своё залитое слезами лицо.

— Ну, успокойся, не надо плакать, — уговаривал женщину тот, кого звали Григорием. — Иннокентий! — негромко окликнул он стоявшего вблизи молодого мужика с курчавой чёрной бородой. Молодой мужик быстро подошёл. — Устрой там всё в доме. Баб возьми… Пускай помогут обрядить покойника.

— Ладно, Григорий Романович, — отходя, проговорил молодой мужик, — всё будет как следует.

К жене убитого подошли женщины. Взяли под руки и повели. Пошёл за нею и её сын.

— Давайте! — тихо сказал Григорий. — Полегонечку берите.

Мужики начали поднимать убитого. Длинные ноги, обутые в бродни, цеплялись за передок саней, платок слетел с головы, открылось землистое, застывшее лицо; явственно была видна у синих губ чернобагровая полоска крови.

— В голову, — сказал кто-то. И от этих простых слов дрогнуло не одно сердце.

Мужики подхватили мёртвое тело и понесли по улице. Толпа потянулась вслед.