Глеб Горышин: Понял

Ладно, послушали и эту Петину притчу. Может быть, так все и было, как он рассказал, а может быть, и не совсем так. Петя — автор собственной жизни, и режиссер и исполнитель заглавной роли. Сегодня вечером он наденет пижаму и пойдет на большую аудиторию в холл, где стоит телевизор, где мужчины стучат в домино. Глаз у него сегодня веселый, нахальный…

На нашем районном рынке торгует мочалкой Вася, малый лет сорока. Считают, что Вася — того, с приветом, чокнутый, но в глазах у Васи смышленость и, главное, — наглость, веселая наглость, нахальство. Вот как у нашего Пети! Вася торгует мочалками, надранными из рогож, пританцовывает за прилавком целыми днями, месяцами, годами и зазывает: «Мочала-борода, борода-мочала — дррр!» Рядом с ним стоят торговцы мочалками, растущими на кустах, мужчины в кепках, каждая из которых величиною с пресную лепешку-лаваш. Они торгуют мочалками молча, надменно, не снисходя до покупателя. Вася скоморошничает: «Мочала-борода, борода-мочала — дррр! »

— Але, Дачник! — Вот же неймется Пете, все он лезет, все пристает к старикам. — Ты пока здесь прокантуешься и картошку в Васкелове не посадишь. Нынче весна дружная, поял?

Картошка — больное место у Дачника. Чем ярче солнце в окошке, чем явственнее весна за окном, тем чаще и горше вздыхает он, сетует:

— Проваляюсь, картошка останется непосажена…

Но зачем бередить больное место, зачем наступать человеку на любимую мозоль? Зачем? Я не знаю.

— Тебе-то, Петя, какая забота о чужой картошке?

— Расхаживаться ему надо. Инфаркт быстрее рубцуется… А он лежит… Пойдем-ка, Дачник, на Невский проспект (так зовут в больнице лестничную площадку — место прогулок: «Невский проспект»)… Это анекдот такой есть. Один говорит другому, пойдем по бабам, а оба старые, доходяги, еле на ногах стоят. Тот говорит, пойдем. Если только ветру не будет…

— Тебе надо, ты и иди, — пыхтит Дачник. — Вон обряжайся в пижаму и дуй. А нам это не надо…

Усы в книгу уткнулся. Дачник закрыл глаза. И лучше бы Пете остановиться. Но для чего-то он продолжает. Для чего?..

— Я к одной заказчице пришел, симпатичная такая женщина, не старая еще, плаванием занимается. На кухне я ей ящик делал под раковину, стол там, в общем, гарнитур. Она мне говорит, поехали в лес за грибами. У меня, говорит, машина есть. Ну, я говорю, что нет, спасибо. Времени нет… А так баба фигуристая…

Петя опять подождал. Старики тяжело, обреченно молчали.

— Дело не в том, что такой темперамент, поял? Все от мужчины зависит. Женщина никогда не потолстеет, если мужчина около нее. Конечно, если он спит, как сурок, она жиром обольется. Женщина не должна высыпаться, всегда чтобы сонная ходила…

— Замолчите! — пронзительно вскрикнул усатый технарь. — Я вас прошу замолчать. Бубните свою глупость. Мне тяжело. Я себя плохо чувствую.

И Петрович вместе с Усами, заодно. В каждом поколении — своя круговая порука.

— Несет разное, стыдно слушать. Молодым бы, а нам уже все это стыдно слушать.

— От дает!.. Да я не просто так, чтобы что-нибудь сказать. Я знаю. Я ремонт у хирургов делал — гинекологов. Мы выпивали с ними. Они всерьез мне рассказывали, поял? Так и так, говорят. В атом главное, а не что-нибудь там такое.

На Кирилла Лаврова Петя, в общем, не так уж похож. Он похож на Васю с нашего рынка; «Мочала-борода, борода-мочала — дррр!»

— У меня приятель Колька, — торопится Петя — куда он спешит? — тоже в нашем ателье работает, маляр. У него жена в ночь работала или где-то там, поял? Колька рассказывал мне. Он приходит домой, ага… Теща с ними жила. Он четыре года женат был. Ну, тут приходит поддавши…

Усы спустил ноги с постели, сидел с минуту, стиснув виски ладонями, встал, покачнулся — высокий, тощий, прямой — и судорожно, рывками вышел вон из палаты, только дверью не хлопнул, поскольку следом за ним понес свой инфаркт-иконостас Петрович.

— Петя, зачем стариков дразнишь? Им раньше, чем нам с тобой, помирать.

— Да ну… этот, Дачник, тоже мне, майор в отставке… И этот, Усы… Выставляет из себя, поял? Рабочая интеллигенция! Знаем мы их…

Вот сколько в Пете злобы, в широкой его натуре. От зависти? От водки? Что-то в Петиной жизни не так, какой-то выверт. Злоба в нем как нарыв — набухает, свербит, точит душу… И еще аневризма в желудочке сердца.

Старики удалились в знак протеста, но вскоре вернулись — некуда себя деть. В клубе-курилке им нечего делать. Легли носами к стене.

Петя молчал. Но долго молчать он не сможет. Выбирает, должно быть, какую поставить пластинку. Провинился — надо исправиться. И вот завертелась пластинка, вначале вхолостую — Петя в легкие воздуху набрал и начал: