Михаил Аношкин - Кыштымские были

Слышал небось, как меня недавно чуть не зарезали? Не слышал? Да ты, братишша, совсем отсталый. Весь Кыштым чуть не месяц судачил об этом.

Я тогда на дежурстве припозднился, со сменщиком договорились так. Ему что-то на покосе надо было, вот я за него и подежурил. Ну, сменился за полночь. А ночь выдалась, поверишь, только для разбоя. Небо хмарью занесло. Темнотища — хоть глаза выколи. Сенька Дайбов говорит — останься до утра, ишь какая ночь-то нехорошая. Споткнешься ненароком в канаву али в яму сверзишься и голову сломишь. Пустое думаю, не впервой. Глаза-то у меня, поверишь ли, по-кошачьи все видят. Дорогу на память знаю — каждый камушек где лежит, где какая канавка или там мосточек. Никому же в голову не взбрело, что на дурных людей натолкнуться могу. Давненько у нас никто не баловал по ночам.

Спешу домой, а сердце чего-то екать стало, вроде бы предчувствует что-то. Почему — сам не пойму. Я-то не из трусливого десятка. А вот поди ты — что-то боязно.

Иду, значит. Нервы, как струны на балалайке натянуты — тронь и зазвенят, а то и лопнут от перетяжки. Гляжу — что такое? У ворот щукинского дома, что на Республике-то, белое маячит. Что бы могло быть? Поздно, да и погода тяжелая. Коленки подогнулись и идти не могу. А белое исчезло. Было и нету! Не иначе поблазнилось. Только сделал два шага — опять белое. Все у тех же ворот. Хоть обратно поворачивай. А кругом ни души. Ни в одном окне ни огонька не светится. А белое опять исчезло. Эх, думаю, пропадать, так один раз. Иду, а сердце взял бы в кулак да успокоил — до того оно, ретивое, расходилось.

Правду говорят: пуганая ворона куста боится. Или как еще там: у страха глаза велики. Знаешь, что было? Вовек не догадаешься, ядрены шишки. Парнишка девчонку у ворот прижимал. Ей, вишь, холодно стало, так он снял пиджак свой да ей отдал. А сам в белой рубахе остался. То она, понимаешь, загородит его — белое не видно, то наоборот. А меня вот чуть кондрашка не хватил. Обидно даже стало, зря столько страху натерпелся. Ну, я и шумнул на них: мол, полуношники эдакие, спать пора, а они добрых людей пугают. Хихикают себе и никакого почтенья. А парнишка таким это хреноватым баском и говорит:

— Проходи, проходи, дядя, коли набулдыжился!

Видал? Ну и молодежь пошла нонче: ни страху, ни почтенья. Внуки они против меня, а туда же — набулдыжился…

Ну, да это все присказка, а сказка-то впереди. Кто-нибудь рассказал бы мне ее, ей-богу, не поверил бы. Вот до чего чудно получилось. И не соврать — такие вот штукенции жизнь выкидывает.

Бегу это мимо магазинчика, до дому рукой подать — три околотка и один переулок. Слышу, вроде у магазина кто-то долбится. Потом — треньк! Стекло полетело. Сторожа здесь не держат, магазин-то стоит с незапамятных времен, никаких историй с ним не случалось. Кто бы, думаю, стекло-то мог порушить? Главные окна на ставни закрываются, а у самой крыши оставили маленькое окошечко-отдушину. Там и есть незакрытое стекло. В этом магазинчике-то часто бываю. Иной раз старуха велит купить разной там крупки, сахару. А то я и сам за чекушечкой заглядываю. Чекушек-то нонче мало выпускают, все это бутылки зеленые. Разор от них один. А продавщица Нюрка знакомая, она всегда в запас для меня чекушечку держит.

Свернул это я к магазину. Вижу, кто-то ящик на ящик составил, а их у магазина пустых всегда навалом. Забрался по ним до окошечка-отдушины. Стекло высадил: норовит в магазин попасть. Только это я хотел цыкнуть на вора, как меня кто-то в бок толкнул и шипит:

— Стоять!

Стою. Глянул и обомлел: рядом детинушка, на две головы меня выше, в руке финка острая. А тот, который на ящиках, спрашивает:

— Кого там принесло, Валя?

— Шатается тут один. Сам не спит и другим мешает.

— Бухой, что ли?

— Вроде нет, — и мне: — А ну, дыхни!

Я дыхнул. А тот говорит:

— Не, тверезый.

— Сунь ему перышко под ребро и спрячь в ящиках.

— Мокрое же дело!

— А он такой же бугай, как ты?

— Не, Коля, щупленький, как мышонок.

— Погодь, я гляну.

Тот с ящиков соскользнул да так ловко, стервец, даже не загремело. Взял меня за шиворот, тряхнул, у меня и селезенка екнула.

— Осторожнее ты, барбос! — кричу я, а он мне своей лапищей рот зажал и злым шепотом свистит:

— Вякнешь еще раз, солнышко больше не увидишь.

И переговариваются между собой. Тот, который спрыгнул, Коля, стало быть, объясняет:

— Голова проходит, а плечи нет.

— Давай замок хряпнем, и честь по чести.

— Шуму много будет.