Михаил Аношкин - Кыштымские были

— Кому как.

— Выходит, плохо понимаю я психологию… А мне хочется спрятаться за широкую спину, очутиться под чьим-нибудь покровительством, почувствовать себя беспомощной, зная, что тебя кто-то защитит. Странно?

— Жизнь есть жизнь, — усмехнулся Андреев.

— Гаденькая философия! — возмутилась Огнева. — Удобно прикрывать ею острые углы. Жизнь есть жизнь, поэтому, мол, и стараться нечего.

Козел стоял в стороне и, освещенный трепетным огнем, походил на черта.

— Я вас не заговорила?

— Нет, конечно!

— Я и сама себе кажусь странной. Мучают всякие желания, и я им поддаюсь. Почему-то захотелось проследить свою родословную. Знаете, раньше дворяне устанавливали свое генеалогическое дерево. Ну а я глубоко не распространяюсь, о самых близких предках. История у Куприяновых колоритная, не соскучитесь. Могу дать почитать.

— Спасибо. Один вопрос?

— Валяйте, как говорит мой тятя.

— Будто вернулся Алексей?

— Давно.

— Учился с ним в школе.

— Я вспомнила. Вы с ним то дрались, то дружили. Верно? Один раз даже избили вдвоем. Помните?

— Еще бы!

— А другой раз мама ругалась. Вы какие-то опыты с ним делали и разбили стакан. Он не сознался, а мама сказала: «Странно, воров не было, а стакан исчез».

— Было дело, — улыбнулся Андреев.

Помолчали. Огнева села на прогретую землю, привалилась локтем к камню и закрыла глаза. Андреев прикрыл ее полушубком. Она было запротестовала, но он настоял на своем. Она благодарно улыбнулась и вскоре затихла.

Григорий Петрович сидел возле потухающего костра, глядел, как одеваются пеплом красные угольки и думал об Огневой. Что же общего между той сопливой девчонкой и этой самоуверенной умной женщиной? Ничего! Пропасть прожитого их разделяет.

До Кыштыма добирались на рейсовом автобусе. Редактор горячо извинялся — поломался многострадальный «газик», на ремонт поставили. Куда же денешься, раз такое дело.

Мать встретила Григория Петровича упреками. Он отмалчивался. Не предупредил, а она переживала. Рассказать бы ей об Огневой, да не стоит.

А хороший все-таки день выдался на Увильдах. Второго такого, видимо, не будет. Андреев целый день отлеживался в амбаре, принимался читать, но мысли настойчиво возвращались к увильдинскому костру. Перебирал в памяти разговор с Огневой, задним числом старался скорректировать свои ответы.

К концу дня заглянул Николай Глазков. Родители у него жили через три дома, поэтому Николай частенько наведывался на родную улицу Кирова.

Глазков готовился к сенокосу. И разговор его крутился вокруг этого — недавно ездил в лес, трава нынче хорошая, а ягод маловато. Но он знает ягодные места. Если Гриша Петрович захочет, то можно слетать на мотоцикле за черникой.

— Слушай, — спросил Андреев. — А помнишь, у нас в детстве украли мешки с кислицей?

— Особо! Мы еще тогда разозлились и давай кидать с горы камни. Они подпрыгивали выше сосен! Дураки — внизу-то люди ходили.

— Не Куприянов у избушки нас встретил?

— Дядя Костя? Может быть, и он. Давно ведь было.

— Вот помню, что где-то с ним до войны схлестывались, а где — не знаю.

— Погодь, погодь. Помнишь, перед войной на гору Гораниху ходили? В феврале, по-моему.

— Ну?

— Дикого козла еще поймали?

— Во! — воскликнул Андреев.

Три Петровича зимой часто бегали на лыжах в лес. Поводы разные — ставили на зайцев петли, охотились на белок.

Зима в тот год выдалась чудная. В январе ударили сильные морозы. Сосны трещали от лютого холода, воробьи замерзали на лету. И тревожная то была зима — наши войска штурмовали линию Маннергейма. В феврале морозы отступили, началась оттепель — таял снег. А потом вдруг снова затрещали морозы. На сугробах возникла ледяная корка. Если идти по ней на лыжах, она держала человека. Но стоило снять лыжи, и нога сразу проваливалась. Особенно крепкие корки образовались на открытых местах. Снегу в том году навалило вдоволь. Потому гололедица опаснее всего была для зверья, особенно диких коз и сохатых. На корке они обдирали в кровь ноги.

В хмурый февральский день Петровичи на лыжах забрались в тайгу — на склоны горы Горанихи. Были у них ружья. Лыжню прокладывал Николай Бессонов, за ним поспевал Глазков, а замыкал Григорий.

У Бессонова глаз зоркий. С ходу заметил белку на сосне. Мог на торной заячьей тропе обнаружить свежие следы — а ведь снег утоптан так, что встань человек и то след не увидишь.

Николай Бессонов, в заячьей белой шапке, в телогрейке, с ружьем за спиной первым обнаружил следы дикого козла. Они были хорошо видны — крупные, глубокие. Бессонов сказал: