Михаил Алексеев (Брыздников) - Девятьсот семнадцатый

Делегаты продвигались в глубь России с большими трудностями.

На пересадках приходилось занимать места с боем, а иногда и вовсе не удавалось пристать к составу. Тогда Щеткин и Хомутов искренно ругали всех и вся и шли к коменданту просить его о содействии. У коменданта они показывали свои мандаты и говорили:

— Как делегаты с фронту — по военным делам. А тут даже на крыше места позаняты. Разве ж это порядок? Посодействуйте.

В ответ на просьбы и жалобы они получали неизменный ответ:

— Товарищи, понимаю я. Ну, что я поделаю, когда тысяча народу. Подождите, ну, денек-другой, может, что и сделаю.

Все станции, на которых им приходилось задерживаться, были запружены воинскими эшелонами, солдатами, отпускниками, дезертирами, беженцами, мешочниками, составами с военным снаряжением, фуражом, продовольствием, снарядами.

И везде шли митинги. Орали оркестры музыки. Горели кроваво-красные флаги, плакаты.

— Вся Россия едет! Тоже поняли свободу. Не сидится, чертям, дома, — раздраженно ворчал Щеткин. А Хомутов только покачивал головой и сокрушенно вздыхал.

Иногда по трое суток отсиживали они на какой-нибудь захудалой пересадочной станции. И они, отвоевав себе место на перроне, основательно устраивались, разделяли между собою труд. Щеткин тогда шел закупать съестное, доставал и читал вслух свежие газеты, ходил, ругаться с комендантом станции, а Хомутов дежурил у вещей, варил в котелках щи и картошку. Ночью, если не было дождя, они тут же на перроне укладывались спать. Одна шинель служила им матрацем, другая одеялом, между ними покоились винтовки, и делегаты, обнявшись, как братья, крепко спали, покрывая своим телом оружие.

Чем ближе к центру России подъезжали они, тем становилось свежее. Стоял сырой, холодный, туманный сентябрь месяц, предвещавший лютую зиму. Часто, лежа на крышах теплушек, прижимаясь и грея друг друга телами, друзья вспоминали свой полк, знойное южное солнце и давали друг другу торжественные обещания не задерживаться долго — Щеткину в Москве, а Хомутову у себя, в Дарьевском.

— Посмотрим, как люди живут, да и назад. Чего тут околачиваться. Поедем в полк — все с ребятами веселее, — много раз говорили они друг другу.

— Да и вестей, чай, ждут, товарищи. Выбранные мы ведь. Надо рассказать, как и: что, — неизменно добавлял Хомутов.

В трех часах езды от последней пересадки, где Щеткин должен был сесть на московский поезд, они распрощались.

И еще до этой минуты Хомутов обязал друга словом приехать к нему в Дарьевское погостить.

— Так ты, Петра, — говорил Хомутов, пожимая другу руку, — как кончишь дела — катай ко мне. Адрес не потерял. Поживешь у меня день-другой, да вместе повернем оглобли назад.

— Ладно, Тимоша, Не задержит что, так заеду. Жди, словом. Прощай, друг.

— Прощай, милый человек.

Поезд подкатил к станции, на которой им нужно было расстаться. Хомутов, с сумкой на плечах, с винтовкой на ремне, стоял у вагона теплушки и долго и любовно смотрел на товарища.

Щеткину стало даже неловко.

— Иди, Тимоша… Видишь, дождь-то припускает. Чего мокнуть?

— Не беда. Не сахарный, не растаю. Жаль мне тебя, Петра. Так бы не расстался. Сроднились, право.

— Ну, во. Зареви еще. Свидимся, небось. Только ты в деревне смотри — линию веди. Помни слова Васяткина — землю крестьянам, помещиков по боку. Совет избери, и весь разговор.

— Как же, как же!

Поезд тронулся, затрещал колесами и покатил в сырую мглу. Но до тех пор, пока он совершенно не скрылся из виду, Хомутов стоял на рельсах и смотрел ему вслед.

Шел косой дождь. Начал подхлестывать холодный, пронизывающий ветер. Хомутов оглянулся вокруг, прошептал себе под нос: «Хороший парень Щеткин» и зашагал проселочной дорогой к себе, в село Дарьевское, той же волости и уезда.

Поздней темной ночью пришел Хомутов в родные места. Настроение его уже переменилось к лучшему. Близость встречи с семьей, с друзьями точно пьянила его.

Где-то на дальней улице села слышались переливы гармоники. Прозвонил полночь дребезжащий, хриплый колокол на старой сельской церковке. Где-то лениво кукарекал потревоженный петух. В мокром, ночном воздухе слышались запахи свежего навоза и конопли.

Хорошо… мать честная.

Вот и ветхий дом Хомутовых. На плетне развешено тряпье, у завалинки лежит опрокинутая бочка так, как словно три года назад. Только выбитые стекла окон заклеены бумагой, да вместо слаженного им сарая торчат три одиноких стропила.