Николай Вирта - Собрание сочинений в 4 томах. Том 4. Рассказы и повести

Хайн считал свое пребывание среди штрафников плодом недоразумения. Конечно, Шмидту не терпелось упечь его за ту девку из Ганновера. Хайн поклялся в душе упечь генерала при случае. Что касается его свиста у ямки, то свистнул он, ей-богу, от ужаса. Он вовсе не собирался издеваться над теми, кто лежал там. Таким образом, кругом обелив себя, Хайн не захотел иметь дела ни с тем, кто собирался бежать к русским, ни с пораженцем. В пару себе Хайн выбрал вора Вагнера. В конце концов, рассуждал он, офицеры не подохли бы без сапог, вина и окорока. А ефрейтор клялся, что сапоги действительно предназначались ему; что же касается жратвы и выпивки, он поделился бы со своими солдатами, почти подыхающими с голоду.

— Мы голодаем, а они с жиру бесятся! — ворчал ефрейтор, имея в виду офицеров, разумеется.

Вагнер соглашался с ним. Пораженец Кирш и дезертир Вейстерберг молчали. Они вообще молчали и делали исправно свое дело, потому что ефрейторский шомпол то и дело гулял по их спинам.

Вокруг ямы был фронт. Фронт был везде, и везде были русские. Солдаты не высовывали голов из промерзших траншей и дотов. Но могильщики должны были работать днем: на то они и штрафники.

Вор Вагнер сказал Хайну, что русские не щадят и могильщиков, — теперешняя группа чуть ли не восьмая за месяц. Предыдущие легли рядом с теми, кого они хоронили.

Кормили могильщиков раз в день, вечером, — это был суп с плавающими перьями лука и кусочек хлеба. Из чего он был испечен, Хайн так и не додумался. Он вспоминал гуся и глотал слюни. Впрочем, аппетит у него начисто пропал после того, как яма была готова и вступили в дело носилки.

Нервная дрожь пробрала Хайна, когда он подошел к громадной куче того, что некогда называлось людьми. Он оцепенел: холод, тоже нервный, проник до последней клетки; в глазах у Хайна помутилось, он чуть не упал в обморок. Но ефрейтор Грольман вытянул его шомполом, и липкий пот, выступивший на спине и на лбу Хайна, мгновенно высох.

Не глядя на трупы, он валил их на носилки. Здесь были безголовые и безногие. С вывороченными кишками. С разбитыми лицами. С перебитыми спинными хребтами. Просто ноги. Просто руки с пальцами скрюченными или оторванными. Это все, что осталось от того, что когда-то в муках родилось, шалило, ради чего-то училось, подавало, быть может, надежды, влюблялось, размножалось, вламывалось в чужие страны, стреляло, расстреливало, жгло, грабило, издевалось…

И вот здесь их настигло возмездие. Суд над ними совершило не божественное провидение, в которое многие из них верили, а гнев народа, проклявшего взломщиков на веки вечные.

Нет, русская земля не стала для них пухом! Какой уж там пух, если их валили на бесформенные, смерзлые комья глины: могильщикам было не до того, чтобы готовить мягкую постель бывшим товарищам по оружию, вероломству и людоедству.

У могильщиков была жесткая норма: за день они должны уложить в ямы двадцать кубометров смерзшегося, бесформенного, окровавленного человеческого мяса. Ради этих двадцати кубометров они молча шагали взад-вперед; возвращаясь с очередной ношей, молча вытирали пот. Ефрейтор отмечал что-то в записной книжке, шарил в карманах шинелей или того, что осталось от одежды, извлекал содержимое: часы, перочинные ножи, номерные знаки, бумажники с крадеными деньгами, краденые кольца и браслеты, женские чулки и выбитые у мертвых русских золотые зубы, письма от родных… Потом он жестом приказывал поднимать носилки. И в яму с грохотом летели солдаты фюрера. Их утрамбовывали ногами — ради экономии места.

Чем крепче день ото дня прохватывали морозы, чем суровее и безжалостнее выли степные ветры приволжской равнины, тем тяжелее казалось каждое убитое или растерзанное минами человеческое существо, тем труднее становилась работа. Хайн просто не знал, что делать с этими страшными полусидячими, тяжелыми, как булыжник, мертвецами, как выгоднее их устроить в яме, чтобы они не занимали слишком много места…

После каждых пяти кубометров им разрешался отдых.

Ефрейтор снисходительно развлекал подчиненных, читая выдержки из писем, найденных в карманах убитых своих собратьев.

Вор Вагнер и Хайн давились от смеха, слушая письма добрых немецких мамаш. Они советовали Гансам и Карлам прежде всего беречь себя от простуды, подробно писали, какие стельки, положенные в сапоги, вернее всего спасут их любимых деток от гриппа и осложнений, каким салом надо смазывать кожу ботинок, чтобы она была помягче, во-первых, и не пропускала воды, во-вторых. Жены просили мужей привезти чего-нибудь из теплой одежды, а заодно упрашивали не рваться в бой, не высовывать головы из окопов, предупреждая мужей, что русские больше всего обожают стрелять именно в головы… Невесты целовали женихов в губы, которые никогда не раскроются. Друзья жали руки, которые были у них оторваны. Любовницы взывали к сердцам, простреленным насквозь, и уверяли в нежной любви тех, кто с выпученными глазами, словно бревно, скатывался в яму…