Сергей Черепанов: Утро нового года

Стало быть, наше пианино не признак богатства, а признак нашей бедности. Недаром отец однажды сказал: «Все у нас есть, а я нищий!» Вот и я тоже стал бы нищим с нашим домом и садом, с легковым автомобилем и полными сундуками. Вещи все заслоняли собой: откровенность, душевность, любовь, ласку, честность. А ведь без этого нет и не может быть семьи, только общежитие квартирантов.

Так вот и глохнет потом в душе все доброе, начинаешь сам жить вкось и вкривь, черствеешь и холодеешь и духовным своим нищенством пакостишь самому же себе. Мне казалось, будто Тоню я любил, а ведь утаил от нее Лизавету. От Кавуси утаил и Тоню и Лизавету. Какая же это любовь и дружба? На что я надеялся? Или вот возьмем, к примеру, мои взаимоотношения с дядей. До нынешней осени я у него в доме не бывал. Мать внушала мне, будто он ее «погубитель», а ведь против нее лично он ничего дурного не совершил, он помогал лишь раскулачивать моего деда по матери, но ведь то было время, когда народ начинал строить свою жизнь по-новому. Втайне же дядю я уважал.

Ты вправе меня обругать, дескать, какой черт держал тебя, ты мог бы собрать свои манатки и уехать из семьи, плюнуть свысока на свое позолоченное нищенство, коли оно тебе не нравится! А я тебе скажу: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Ну-ка, попробуй уйди от своих родителей. Уж какие они там, хорошие или никуда негодные, а ведь их никем не заменишь, ты с детства привык к ним и ты, если ты хоть мало-мальски чувствуешь себя честным, то не сможешь сделать такого шага, рано или поздно твоя совесть вернет к ним. Если думать только о себе, о своих удобствах, а старики пусть без тебя мыкаются как им угодно, то не будет ли этот эгоизм тем же нищенством? Я, впрочем, попробовал, — уходил к Кавусе…

Я иногда вспоминаю, как ты бывало насмехался, когда мне хотелось доказать, что какими нас воспитали родители, такими мы и останемся или, если переменимся, то снаружи, а не в душе. Кстати сказать, в нашем споре ты меня тогда не переубедил. Так я и вернулся домой со своей мелкотой, и здесь моя мать, да типы, как Артынов и Валов, продолжали в меня подливать такое зелье, как выгода, как «моя хата с краю», как «плетью обуха не перешибешь», как «рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше», как «не плюй против ветра», «не плюй в колодец, из которого еще тебе придется напиться» и прочее. И ко всему этому, как ты знаешь, попал я еще и на должность, — в диспетчерскую, — к которой у меня не было никакого желания, и столкнулся с Богданенко…

Но, пожалуй, уроки, которые я получил здесь и о которых я тебе подробно писал, пошли на пользу. Людей посмотрел и себя показал и понял, что «нечего на зеркало пенять, коли рожа крива». Не ты себя цени, а пусть-ка тебя люди оценят!

Как-то вечером слушал я передачу по радио. Передавали одну из симфоний Бетховена и рассказывали о самом композиторе. В музыке я не силен, наверно, симфония здорово гениальная, не берусь судить, а вот то, о чем рассказывал диктор, меня сильно взволновало.

Бетховен задал одному из своих учеников урок на дом. Ученик выполнил и на нотной тетради написал: «Исполнено с божьей помощью!» Бетховен же, прочитав эту надпись, зачеркнул ее и написал свое: «Человек, помоги себе сам!»

Сказано великолепно! Слова такие запоминаются навсегда. Да, именно человек, помоги себе сам! И вот это я попробовал применить к себе. Что же я такое? Все у меня есть, а того, самого главного, что делает человека настоящим, по-видимому, я еще не достиг. И я подумал, что мало быть просто честным, трудолюбивым, мало быть умелым. Ни за одно свое слово, ни за один поступок не должно быть стыдно! А как же это сделать? Неужели дожидаться, когда кто-то о тебе позаботится, когда доберется до тебя общественность и вправит тебе мозги, поставит на правильный путь?

И не надо кукарекать на всю улицу после первой же маломальской победы над собой, дескать, вот я уже человек…

Вычистить себя очень трудно. Это как больной зуб рвать. Мне дядя как-то говорил, что он всю свою жизнь только тем и занимался, что вырабатывал из себя человека, то есть подчинял разуму нервы, привычки, нрав, силу. Теперь-то я его начинаю понимать…

Отсюда, издалека, вижу, как ты улыбаешься: «Не кукарекай, Корней!» А я не кукарекаю, да впрочем, и не стараюсь жалобно повизгивать, как щенок, которому наступили на хвост.

Но мы с тобой договорились: друг от друга ничего не скрывать, не таиться, плохое или хорошее, все равно, поэтому, что ж мне перед тобой-то выламываться! Я ведь не только из книг начитался, а из самой жизни хватил! Или ты не согласен? Так давай поспорим! Ты только в похвальбе меня не обвиняй. Любование собой — это ведь тоже не от богатства души и не от большого ума…»