Сергей Черепанов: Утро нового года

«Все же, как она здесь появилась? — подумал он. — И вдруг дружба с матерью!»

Никогда он не ценил ее преданности. Лизавета постоянно находилась словно сбоку, для нужды, и не жаловалась, не готовила его в герои, не навязывалась, но была ему рада и просто любила…

Мать в спальне заворочалась у себя на постели.

— Никак не могу угнездиться, подушки сползают, спина от перины саднит. Уж которую ночь век сомкнуть не могу. Посиди со мной, милая, одинаково, где быть, либо ложись.

— Успокоиться вам надо, Марфа Васильевна, — посоветовала Лизавета.

— Легко вымолвить! А что будет дальше? Не убежит ли снова?

— Не привяжешь ведь!

Да, действительно, что же дальше-то будет? Сколько разных людей задавали и задают себе подобный вопрос! А какие они находят решения? Становятся ли они затем лучше или хуже? Очевидно, только сильные становятся лучше. Сильные умеют быть терпеливыми. «Ты привычки не заводи сразу дело бросать, — бывало, учила мать. — Ежели сразу не получилось, то переделай и раз, и два, а надо, то и десять раз, покамест не выйдет по душе!»

Впрочем, шить и пороть по десятку раз — это еще куда ни шло, испортил да выбросил, свое место в жизни можно выбрать лишь один раз и навсегда.

— Я вот полагала так: сама радостей не знала, пусть хоть мои дети и внуки их испытают, — как бы угадав его мысль, печально сказала мать, — накоплю, наживу, авось, даром труды не сгинут. Добрых туфель не надевывала, все ходила в сапогах, экую тяжесть на ногах таскала, а следов-то моих, значит, на земле нету. Не настоящую себе жизнь выбрала. Не поправишь ведь…

Снежное безумие на улице улеглось. Заморосило. Затуманило. Желтое пятно фонаря еще больше расплылось и начало меркнуть. В углу за комодом зашебаршила мышь.

Лизавета осторожно заглянула в комнату. Корней, не отходя от окна, спросил:

— Ты зачем здесь?

— Поглядеть хочу, как страдаешь! — засмеялась она, но порог не переступила. — Обжегся, наконец!

— Не знаю, обжегся ли? — мирно ответил Корней. — А страдать нет причины. Баба с возу, кобыле легче!

— Даже так?

— Да!

— Не храбришься ли?

— Ты от мужа ушла, так легко ли было?

— Вынесла, а не взвешивала тяжесть и не мерила.

— Я взвесил. Тяжко и скверно! Но жить можно.

— Перетерпишь, — пошутила Лизавета. — Любишь кататься, люби и санки возить.

Она прикрыла дверь, погасила в кухне свет и вышла на веранду. Затем скрипнула калитка. Сквозь туманную мглу, как тень, промелькнула мимо палисадника ее закутанная в балахон фигура.

Марфа Васильевна лежала на спине, лицом вверх, выложив руки на одеяло. На тумбочке возле кровати горел ночник. Корней постоял возле нее. Марфа Васильевна смотрела, не отрываясь, словно не узнавая в нем сына. Молчание это тоже было тягостным, а все же Корней выдержал его, не стал виниться и спросил, почему Лизавета не осталась.

— И у нее ведь, поди-ко, своя гордость есть, — с попреком в голосе ответила Марфа Васильевна. — Кто мы для нее? Я чужая. А ты…

— Пора поздняя, — пояснил Корней.

— В чужом месте не спится. А утром ей на завод надо. Мы тут валандаемся, нам вроде от простой поры, а у человека же свои дела и заботы.

Он никогда не представлял себе, что у отчаянной Лизаветы могут быть какая-то «своя гордость» и свои «заботы».

— Вот сын мать бросил, а чужие люди ей помогли, — строго выговорила Марфа Васильевна. — Не в добре люди узнаются, только в беде. Могла бы, так в пояс им поклонилась…

Все это случилось тоже просто, обыкновенно, точнее сказать, по-житейски. Три дня подряд Корней не наведывался к матери, занятый поисками денег на покупку шубы Кавусе, сидением в прокуратуре на допросах и поездками в трест, где рассматривались его поправки к проекту реконструкции завода.

Три дня, донельзя обиженная Корнеем, но страдающая после ссоры с ним, Марфа Васильевна была в доме одна. Пелагею, надоевшую ей глухотой и никчемностью, она сразу после ухода Корнея прогнала, а Пелагея забыла закрыть калитку. Во дворе рвалась с цепи и выла некормленная собака, в саду шлялась и бодала яблони рогами соседская коза, в нетопленых комнатах тянуло промозглой сыростью.

Вероятно, судьба все же сжалилась над Марфой Васильевной и подослала к ее двору сначала Чермянина, потом Якова Кравчуна. Чермянин постоял, почесал в затылке, но, очевидно, не сообразил, как ему поступить, зато раскрытая калитка, и воющая собака, и коза, забравшаяся в сад, привлекли внимание Якова, поскольку подобное запустение никогда не было свойственно семейству Чиликиных.