Михаил Соколов - Искры

Скучно и безлюдно было на станции. По путям, лакомясь выброшенными из вагонов крошками, беспечно разгуливали гуси, цесарки; на перроне, топчась возле хлебной корки, озабоченно сзывал кур важный белый петух; у входа свиньи безнаказанно подрывали корни деревьев, фундамент, и здесь приезжему человеку ночью немудрено было ногу сломать. Только редкие поезда да шумливые приказчики возле купеческих ссыпок, споря с хлеборобами, и нарушали эту дрему, но не надолго: пройдет поезд, разойдутся хлеборобы — и снова на станции тишина. Проводит начальник поезд и уйдет в свой беленький домик с палисадником помогать молодой жене по хозяйству, а сторожу опять прикажет водворить восвояси птицу и почистить колокол. Сторож, низенький, хромоногий старичок с серьгой в левом ухе, ругал кур, гусей, тертым кирпичом чистил и без того блестевший колокол, но, лишь начальник скрывался с глаз, уходил в свою землянку, что была напротив станции, и принимался за домашние дела.

Лишь один телеграфист, молодой человек с длинной конопатой шеей, всегда оставался на своем посту. Взяв гитару с большим красным бантом, он усаживался на окне, до земли свесив большую ногу, и тенорком распевал романсы собственного сочинения.

В таком положении и застал его Леон. Закрыв глаза и запрокинув голову, телеграфист отчаянно ударял по струнам и с наслаждением напевал:

Леон с любопытством взглянул на большую, с зелеными кантами, фуражку его, на конопатое длинное лицо с белесыми бровями и снял с плеч сундук. «Ну и лебедь!» — подумал, усмехнувшись, и почтительно спросил:

— Вы не знаете, когда на Черкасск будет дешевка?

Телеграфист, словно автоматическая кукла, открыл бесцветные глаза, презрительно посмотрел на хуторского парня и, откинув голову, продолжал, ничего не ответив:

В это мгновение в комнате ожил аппарат Морзе. Прервав пение, не меняя позы, телеграфист на слух громко стал читать передаваемую депешу:

— «…Донецкая… Донецкая… Толька, черт красный… твоя красотка шлет тысячу…»

Лицо телеграфиста озарилось блаженной улыбкой, в глазах его блеснул огонек, но через секунду улыбка застыла, лицо вытянулось, а губы механически прошептали:

— «…Пропускайте экспресс… один бис граф Коковцев…»

Телеграфиста словно ветром сдуло: бросив в окно на диван гитару, не ответив на вызов, он во весь дух помчался по перрону, на ходу застегивая полы тужурки, к дому начальника.

— Бис… Аль черт? — вслух перевел Леон украинское слово «бис» и, недоуменно пожав плечами, сел на свой сундучок под липой.

Вскоре телеграфист вернулся в аппаратную, отбил депешу на соседнюю станцию и побежал к стрелочнику, разгоняя с пути серых чубатых гусей.

Прибежал взволнованный необычным событием начальник в фуражке с красным верхом.

Спустя еще минуту прихромал сторож, таинственно осведомился у телеграфиста, в чем дело, и, наскоро пропылив по перрону метлой, стал у колокола, в любую минуту готовый прозвонить подход поезда.

Леон подошел к нему, поздоровался, как с земляком, но в этот миг из-за поворота показался паровоз с двумя вагонами, и сторожу было не до Леона: огласив станцию дребезжащим звоном, он торопливо поправил свою рыжую бородку, оглянул себя и застыл с торжественно каменным лицом, как солдат в строю.

Экспресс, едва сбавив ход, обдал пылью выстроившихся на перроне начальника с телеграфистом и сторожем, а через минуту уже шумел в лесу.

— Что это за черт проехал, дядя Матвей? — возобновил Леон разговор со сторожем.

— Истинно черт… — шепотом ответил старик. — И, скажи, как путя не разойдутся от такого хода! Погоди, начальство уйдет, и мы с тобой побеседуем.

Зная Леона, он позвал его к себе, угостил молоком, расспросил о хуторских делах.

Часа через два Леон на тормозной площадке товарного поезда ехал в сторону Новочеркасска.

Вагоны шли под уклон, все сильнее покачиваясь и вздрагивая на поворотах, и вот-вот, казалось, свалятся под откос. Позади, поблескивая в лучах заходящего солнца, бежали две полоски рельсов, рябила в глазах бесконечная дорожка шпал.

Леон задумчиво смотрел в уходящие дали и не слушал, как молодой проводник, налегая на тормоз, рассказывал о каком-то крушении. Он думал о своем будущем. Вот и случилось то, о чем толковал Чургин: его выжили из родного хутора, из родного дома, как чужого, опасного человека. Где он найдет кров? Чем будет жить? Эти вопросы волновали его, и он не мог найти никакого ответа. «Испугались, сволочи, из хутора погнали.