Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья

— Не плачь, стары́й, — зубоскалил немец в каске, выходя со двора за подводой, — завтра мы еще навестим тебя. Не скучай без нас!

Подвода скрылась за воротами, а дед, вернувшись к тому месту, где его били, склонился тяжко, поднял круглую высокую шапку и, надвинув ее поглубже, смахнул слезы, отдышался, как после бега, и, жалко горбясь и шаркая подошвами, направился в хату.

На повети было тепло и светло, потому как на противоположной от двора стороне соломенной крыши зияла дыра и в нее врывалось осеннее солнце. Вдали простиралось поле, по которому змеилась, уходя вдаль, пустая траншея. Поле — пустое, траншея — пустая, во дворе — пусто, и на душе пусто и тоскливо.

Григория Василий признал теперь, хотя и был он совсем не похож на того, с которым стояли они рядом в строю перед атакой. Русые волосы с грязью смешаны, с землей. Лоб, иссиня-черный, припух и мерзко поблескивает на солнце. Под глазами — тоже темно-синяя одутловатость. Бровь рассечена, и вокруг запеклась кровь. Щеки покрыты грязной серой щетиной, а усы, подбородок и весь низ лица запечатала сплошная черная корка. Левый бок шинели весь пропитан кровью и тоже почернел.

Трудно было поверить, что в этом обезображенном теле где-то еще теплилась жизнь. Но человек дышал. Василий даже расслышал едва уловимый посвист воздуха, проходившего в ноздри через щели запекшейся крови.

«Вот как по тебе, братуха, наследила война, — мысленно проговорил Василий, глядя на друга, — на самую сопатку железным сапогом наступила».

Себя-то не видел он. А жестокие следы войны значились всюду: и на солдатской во многих местах пропоротой шкуре, и на лице деда-хозяина, и на лице земли, изорванной снарядами, бомбами, на тысячи верст исполосованной окопами; словно бичами хлестали ее, ненаглядную, оставляя глубокие раны на лике ее от Балтийского моря до Черного. И какое же страшное чудище могло придумать столь страшный пир, где убивают, калечат, ломают, жгут, поливая все драгоценной людской кровью! Второй год свирепствует в Европе чума войны, второй год ходит Василий по краю черной пропасти и только впервые сегодня услышал разумные слова крестьянина: «А чем же я сеять буду?» Комариным писком прозвучали эти слова в зловещем гуле войны и были растоптаны кованым немецким сапогом.

Гануся появилась на повети неслышно, как привидение. Может быть, задремал Василий, потому что не слышал, как она ставила лестницу, как поднималась по ней. А подниматься пришлось ей, видимо, не один раз, так как здесь уже стояло ведро с водой, большая глиняная миска, крынка…

— Помыть же вас надо, — сказала Гануся, заметив, что Василий глядит на нее.

Налила в миску воды и, смочив в ней тряпку, стала прикладывать ее к лицу Василия. Горячей влагой отпаривала грязь, потом осторожно протирала сухим полотенцем.

— А ты гарный, хлопчик, — заметила Гануся, перебираясь с миской и тряпкой к Григорию, — почище б тебя помыть, да побрить, да подкормить… Жинка у тебя есть?

— Есть, — ответил Василий. — Где мы?

— Та где ж вы — у нас в сели́. Пусто оно, село, ни одной семьи не осталось, кроме нашей. Все уехали, пока не появились тут швабы… Хаты пустые стоят.

— А вы чего ж не поехали?

— Батько наш не схотел. Думал, сеять весной будет, а швабы и хлеб, и коня забрали.

— Слышал я, как они тут с им обошлись. Отца-то, как звать?

— Во́вчик, — отвечала Гануся, по крошечке, бережно снимая отпаренную коросту с подбородка Григория, — До́нат Во́вчик.

— А где нашел-то он нас?

— Там в окопе и нашел. Сено за лесом у него оставалось, немного.

— Ну, спаси-ибо До́нату Вовчику, — как-то навзрыд произнес Василий. — Так и загибли бы мы в той траншее… Так ведь найти же еще надо было да на воз затащить как-то.

— Стонал кто-то из вас, он услышал. А там немцы из похоронной команды шатались. Он подозвал одного и сказал, что хочет похоронить вот этих двоих на своем кладбище. Немец не соглашался, тогда батько дал ему дорогой охотничий нож — то подарил ему один русский поручик. Немец и помог поднять вас. Он-то думал, что вы — мертвые…

— Э-э-э, — задумчиво потянул Василий, — вот ведь чего бог-то может. Все он может. Гляди-ка ты, совсем под лопатой у немца были… Никто бы и прислушиваться не стал, бьется ли в тебе сердечко…

— Они крюками покойников стаскивают в яму. Батько-то сам видел.

— Да и у наших, небось, крюки такие имеются, — возразил Василий. — Кому же с мертвецами возиться охота.

Под нежными, добрыми руками Гануси преобразился малость Григорий. Всю спекшуюся кровь и грязь отпарила она и убрала с его лица. Но лоб так и остался фиолетово-черным, и под глазами — темные разводы. Потом напоила она Василия теплым молоком.