Наталья Парыгина - Двадцать лет

Минут через десять они вошли в лес. Издали он казался очень густым, а теперь сразу поредел. Молодые березы, осины и сосны далеко стояли друг от друга, старых же деревьев не виднелось вовсе, лишь кое-где торчали из травы пни. У Зоси Михайловны сильно колотилось сердце, хотелось плакать, она стыдилась своего чрезмерного волнения и сожалела, что взяла с собой Катю. Была бы одна — сейчас и поплакала бы вволю.

— Вот туда… вправо… Там должен быть ручеек.

Они сошли с прорезавшей лес проселочной дороги и пошли прямо по траве и по прошлогодней опавшей листве. В тени было прохладно. Катя перестала злиться.

— Напрасно вы такие туфли надели, Зося Михайловна, — сказала она. — Не походные.

— Вон он! — крикнула Зося Михайловна. — Вон ручеек! Слышишь, журчит?

Она бегом кинулась к ручью на своих неудобных каблуках, и Катя боялась, что она упадет. Но Зося Михайловна не упала, только споткнулась один раз о корень, удержалась и дальше пошла уже шагом, очень медленно и осторожно.

Близко от ручья стояла старая береза с опущенными ветвями. Зося Михайловна, поглаживая рукой ее пестрый шероховатый ствол, сказала Кате:

— Я думала — ее тоже срубили. Нет, не срубили. Стоит.

Катя склонилась над ручьем и стала пригоршнями пить холодную прозрачную воду.

— Мы к этому ручью ходили с Алешей гулять, — сказала Зося Михайловна таким тоном, словно Катя отлично знала, о ком речь. — Редко ходили. Когда мне давали выходной. И то не всегда он мог идти…

Катя ожидающе смотрела на Зосю Михайловну. Похоже — собирается рассказать про любовь. А про любовь всегда интересно. И в книгах и в жизни.

Но Зося Михайловна вдруг ни с того ни с сего ушла в сторону.

— Тебе песок ведрами не приходилось таскать? — спросила она.

— Песок? Нет.

«Вот уж верно Костя говорит, что она с чудинкой, эта Зося».

— Тяжелый, — сказала Зося Михайловна. Она сидела на бугорке, возле самого ручья, и смотрела на беспокойные и торопливые струйки. — Первые ведра еще ничего, а потом прямо руки отваливаются. Это я здесь, на заводе, таскала. После эвакуации. Носили и засыпали в барабаны. Потом еще бутыли с дистиллированной водой. Они были почти с меня ростом, бутыли эти, а мы вдвоем беремся за ручки плетеной корзины и тащим. Надеваешь на проволоку детали и связками бросаешь их в ванны с кислотой. Кислота брызжет на руки, на одежду, на обувь. Ходили с ожогами. Потом эти детали надо достать железными крючьями и опустить в никелировочную ванну — тут уж строго следи за минутами, полминуты передержишь — брак.

— Мне кажется, что война была ужасно давно, — сказала Катя, играя в воде прутиком. — Даже странно, что вы сами ее пережили.

— Не очень давно, — возразила Зося Михайловна. — Мы работали вдвоем со школьной подругой. Она на вид крепче меня была, а уставала быстрее, особенно в ночную смену. Мы по двенадцать часов работали. Заступим в восемь вечера, а в два ночи она уже совсем раскиснет. «Не могу больше». «Ну, пойди, — говорю, — поспи, я одна послежу». Она упадет где-нибудь в уголке на пол и спит.

— У меня мама тоже в войну на заводе работала, — сказала Катя. — Патроны делала.

— Вот как. Ну что, пойдем дальше?

— Посидим еще немного, — попросила Катя. — И вы там, на заводе, его встретили?

— Кого?

— Ну… Алешу.

— А-а… Нет, не на заводе. Это — в госпитале. Наша заводская самодеятельность однажды поехала с концертом в госпиталь. И я конечно. Я с детства на пианино играла. И пела. В тот день как раз я в голосе была, раненые долго не отпускали, все просили: еще да еще. А потом главврач пригласил меня в кабинет, стал уговаривать, чтобы перешла на работу в госпиталь.

— Медсестрой?

— Нет. Массовиком и библиотекарем. Я говорю: «Меня с завода не отпустят». А он: «Я договорюсь». И, правда, договорился. Вот тут он, за лесом, этот госпиталь был.

— Так мы туда и…

— Туда, — сказала Зося Михайловна и встала.

До войны в этом двухэтажном здании и трех маленьких домиках размещалась сельская больница. И теперь здесь опять, видимо, больница, мужчины в синих фланелевых пижамах и женщины в халатах сидят на скамейках и ходят по саду, а вон сестра в белом халате пробежала из главного корпуса в лабораторию. А сад как разросся! Тогда не надеялись, что примутся эти дикие яблони, и рябина, и черемуха. А они вон какие вымахали. К главному корпусу пристройку сделали… Двадцать лет… Неужели прошло двадцать лет?

Зося Михайловна со своей сумочкой и авоськой нерешительно приближалась к больнице. И совсем незачем было сюда приезжать. Никого, наверное, не осталось из прежних знакомых, ни одного человека, а незнакомым как объяснить, зачем она приехала. Если б Зося Михайловна была одна, она бы, наверно, повернулась бы и ушла. Но перед Катей ей было неловко. И она приблизилась к калитке из штакетника, отворила ее, вошла во двор и придержала калитку, чтобы и Катя вошла.