Борис Изюмский: Призвание

У каждого школьного звонка особенный голос: то чуть дребезжащий, старческий, то по-молодому звонкий и ясный, то металлически-требовательный, — но неизменно родной голос нашего детства.

Кремлеву вспомнились школьные годы.

Стать учителем он мечтал еще в шестом классе. Сергей придумывал будущие подписи под оценками, представлял, как будет раздавать проверенные тетради, решил, что когда вырастет, во всем постарается походить на преподавателя литературы Андрея Александровича и даже усики отпустит такие же, как у него.

И позже, когда работал на заводе учеником слесаря, когда учился на рабфаке, его не оставляло желание поступить именно в педагогический институт.

За три года до Великой Отечественной войны Кремлев начал учительствовать.

В классе, в кругу детей, находил он все лучшее, что составляло для него смысл, жизни: теплоту внимания, искреннюю привязанность, а главное — радостное сознание, что он как и тысячи других учителей, несет знания, формирует характер нового человека.

На повороте лестничной площадки Сергей Иванович едва не столкнулся лицом к лицу с прихрамывающим человеком и, подняв голову, удивленно и радостно воскликнул:

— Вадим!

Тот вгляделся в лицо Кремлева и тоже обрадованно протянул руку:

— Сергей!

Они не были в студенческие годы близкими друзьями, даже учились на разных факультетах: Вадим Корсунов — на химическом, Сергей Кремлев — на историческом, но вместе заседали в профкоме, вместе выезжали на уборку хлеба в совхоз, и сейчас, после первых расспросов и восклицаний, им казалось, что в институте у них была дружба, потому что воспоминания юности всегда роднят, и теперь они сразу же стали называть друг друга «на ты» и по имени.

Вадиму Николаевичу Корсунову было лег под сорок, хотя по его лицу трудно было бы определить возраст. Розоватое и почти лишенное растительности, оно казалось то очень молодым, то очень старым и часто меняло свое выражение. Корсунов остался почти таким же, каким помнил его Кремлев десять лет назад. Те же гладко зачесанные редкие волосы, те же большие, хрящеватые уши с чуть сточенными верхушками, хороший просторный лоб и глаза, смотрящие несколько исподлобья. Только ходил Корсунов теперь так, что, казалось, передвигает не тело, а лишь искалеченную ногу.

Они вместе вышли из школы.

— Я здесь второй год, — рассказывал Вадим Николаевич. — После ранения демобилизовался. По совместительству работаю… у меня еще часы в элеваторном техникуме и на курсах…

— В школе по совместительству? — удивленно переспросил Сергей Иванович.

— Нет, собственно говоря, — замялся Корсунов, — я считаю основной — работу в школе.

— А зачем тебе понадобилось набирать столько часов? — полюбопытствовал Кремлев, беря товарища под руку.

— Бытие… Златой презренный телец, — усмехнулся Вадим Николаевич. — Ты здесь с семьей?

Сергей Иванович помрачнел.

— Жена погибла при бомбежке, — с трудом произнес он. — Остался сын… Ему сейчас пять лет. Живем втроем: сын, мать жены и я.

— Да-а, — протянул Вадим Николаевич, не находя, что сказать и понимая, что никакие слова не нужны.

Некоторое время они шли молча. Однообразно постукивал о тротуар протез Корсунова.

По асфальтовой мостовой, шелестя шинами, проскользнула легковая машина. Пожилая женщина в пенсне толкала перед собой коляску с ребенком. Откуда-то, из верхних этажей дома, долетали тоскливые звуки скрипки.

— Зайдем, Сережа, ко мне! — мягко попросил Вадим Николаевич. — Познакомлю тебя с женой. Мы здесь недалеко живем, вон третий дом…

Дверь им открыла жена Корсунова, Люся, как назвала она сама себя, — полная блондинка с длинными белыми серьгами в ушах.

— Извините, я в таком виде… — смущенно сказала она, запахивая домашний халат, и исчезла в соседней комнате, откуда стала отдавать распоряжения:

— Вадик, разведи примус и поставь борщ… Кастрюля в коридоре…

Комната была небольшая и какая-то игрушечная: с караваном слоников на этажерке, кошечками на открытках, приколотых к стене, бесчисленными подушечками на диване. На небольшом столе — гипсовая копилка в виде щенка и чайник, прикрытый ватной бабой.

Минут через десять Люся появилась в шелковом нарядном платье, с ярко накрашенными губами.

Мужчины в это время говорили о своей работе. Собственно, больше говорил Вадим Николаевич.

— Мой девиз в отношениях с питомцами, — откинув голову назад и вытянув перед собой больную ногу, снисходительно посматривал он на Кремлева, — жать, жать и жать! Советую и тебе, дружище, следовать этому правилу с первых же дней. Я вчера в одном классе поставил шесть колов, — с ноткой гордости сообщил Вадим Николаевич, оперся рукой о стул и подтянул ногу. — Они меня боятся. Я бы сказал — трепещут… возможно, недолюбливают. И великолепно! — Он болезненно поморщился и было непонятно — от боли или оттого, что отогнал какую-то неприятную мысль. — Но зато знают предмет!