Николай Кочин - Девки

— Подстилку смените.

Полюбовался на свинью. Белая йоркширская свинья лежала на боку, с огромным животом и набухшими красными сосками, блаженно дышала. Егор вынул из кармана кусок булки и дал ей.

— Канители много, а мясо их час от часу дешевеет. Каждый норовит теперь свинью завести. Скоро от скотины некуда будет деваться. Картошку перебрали?

— Не всю. Картошка без изъяна, как сейчас из поля.

— Смотри у меня. Одна негодная картошина весь запас заразит. Заканчивайте скорее. Время подошло как раз ее продать, всего выгоднее... Приходится самому все обмозговывать. Проверяй, бегай, стереги, досматривай. Ни совета, ни помощи ниоткуда. Помощники мои — липовые, — ворчал он, прибирая двор. — Ни сна, ни покою. Тружусь, как вол, а званье мне одно — буржуй недорезанный... Дорезать бы хотелось, да, вишь ты, это не в прок... Одумались. А если наверху позволят, так, кажись, как волки на овцу, сегодня же бы набросились и разорвали... Запрягай в дровни! Что стоишь, как статуй? На мельницу пора...

Мельница тарахтела, тряслась вся. Вода, стремительно бегущая по широкому желобу, с ревом и брызгами падала на колеса. Колеса и поставы [56] Постав — пара мельничных жерновов. очень громко стучали, и в мельнице было шумно. Одни из помольцев находились в мельнице, другие — на дворе, третьи — в теплушке. Мучная пыль окутывала все нутро мельницы серым туманом. Грязный фонарь тускло освещал предметы. На мешках в углу лежали и сидели бабы, ждущие очереди на помол своего зерна. Они сидели здесь третий день, переговорили все о своих нуждах и теперь от скуки всякая припоминала что-нибудь такое, чем можно позабавиться: тайные грехи подруг, «секретные» истории.

— А я слышала, — говорила девка, подпоясанная солдатским ремнем и в шапке-ушанке, — Семенова жена, чужестранка, пошла доить корову, а села под быка...

Раздался общий хохот. Все старались рассказать какие-нибудь небылицы про Семенову жену, которые в изобилии сочинялись на селе.

— В штанах ходит, в штанах спит.

Бабы гоготали во всю мочь, смех перекатывался через стены мельницы и достигал теплушки. В теплушке сидели и курили мужики.

— Ишь как их разбирает, сплетниц, туда их в качель, — говорили мужики.

— Теперь Семенова жена с учительницей девок на свой манер образуют. Парунька уже записалась в их организацию, — продолжала та же девка свой рассказ. — Теперь она — общественная.

И от оглушительного смеха задрожали стены.

— А как же ей быть, коли замуж она выйдет? — спросила тихо сидящая девка в самом углу. Она была всех моложе и разговоры эти слушала с трепетом.

— Наши девки умеют вылезать сухими из воды, — сказала Устя Квашенкина. — У каждой, которая до замужества вволю нагулялась с парнями, если выйдет замуж — давно запасен ответ.

— Наташку жалко, — сказала старуха. Богатая девка как-нибудь выкрутится, а этой хоть в прорубь головой... Сирота... Беднота... Сухота... Всяк такую только на смех подымает...

— Наташка день ото дня пухнет, — сказала тоже с сожалением девка в шапке-ушанке. — И до сей поры не вспомнит, кто будет отец ее ребенку-то.

Ванька пристально поглядел в окошечко и сказал:

— А ну, бабы, с мешков долой. Сам едет!..

Все сразу стихли. Повскакали с мешков и отряхнулись. Ванька засуетился, стал засыпать в бункер зерно, притворяясь уж очень занятым.

Канашев вошел в мельницу. Проверил работу жерновов, ход воды, размол зерна нашел недостаточно высококачественным, затворил воду и наладил все поставы вновь.

— Я старик, мне надо только три аршина земли, — сказал он сыну. — Ты в это дело больше вникай.

Он рассыпал кругом соленые остроты, обделил девок и баб пряниками и каждую похлопал по спине. Про Устю сказал:

— Ядреная баба, капитальная.

Проверил, чисто ли вытрясены мешки. Выбил из них мучную пыль, набралось с пригоршню. Потом обмел веником окна, ларь, тоже набралось с пригоршню.

— Утери есть, — сказал он сыну, каменно стоящему у дверей. — Если на каждой мельнице да каждый день будет по стольку разбрасываться, так это по всей России потерь — миллионы пудов.

Все принялись старательно сметать и сдувать мучную пыль с предметов, еще нагребли с пригоршню.

— Хлеб надо уважать, — говорил он. — Хлеб всему голова. Хлеб — кормилец. С хлебом встречают русские люди друг друга, с ним же провожают. Хлебу воздают хвалу перед обедом, в уме пахаря постоянные заботы о хлебе. О хлебе он молит бога, хлеб у него на столе, сноп у него в углу, под образами, когда выжмутся. Хлебом мы вскормлены, ребенку и тому дают жеваный крендель с самых ранних месяцев. С хлебом мужик нигде не расстается. Едет ли в город, на базар ли, в другую ли деревню — берет ломоть, а то и каравай. Рабочий человек с уважением держит хлеб в руках, когда его режет. И странник, идущий по тропам с котомкой в руке, у ручья крестится перед караваем. Караваем благословляют, встречают с хлебом-солью знатных и дорогих гостей, с караваем женят. И даже дети играют в игру «каравай», который «вот такой вышины, вот такой долины». Да и сама наша пресвятая Москва знаменита калачами и блинами...