Павел Шестаков - Омут

На кладбище в этот час никого не хоронили. После городской суматохи тут казалось особенно тихо. Дожди уже смыли последние пятна снега, и все вокруг было черным и серым, даже ангелы из белого мрамора стояли потемневшее, с влажными, отяжелевшими крыльями. За частоколом крестов показалась церковь.

Только тут молчавшая все время Софи сказал;

— Я опасаюсь, что священник не станет отпевать самоубийцу.

— Положитесь на меня.

Священник оказался полным, приземистым, с желтым нездоровым лицом. Он сочувственно смотрел на Софи.

— Горестно, милая барышня, горестно. Однако уныние есть один из смертных грехов. Мужайтесь. Много народу гибнет в это смутное время. Господин офицер, ваш жених, погиб в бою?

— Он жертва большевиков, — сказал Барановский.

— Понимаю, понимаю. Страшные времена. Сочувствую всем сердцем. Но на все воля господня. Вносите покойного. Крышку здесь оставить можно.

— Прошу вас… пусть гроб останется закрытым, — произнесла Софи дрогнувшим голосом.

Священник смутился.

— Это не положено. Покойный был православного исповедания?

— Да, православный.

Барановский вмешался твердо:

— Батюшка! Я ручаюсь честью офицера и дворянина, что вы не совершите ничего неположенного. Погибший жестоко пострадал в бою, и его невесте будет слишком тяжело…

Священник смотрел понимающе, но все еще колебался. Однако, когда Барановский, сам не представлявший, почему Софи не хочет снять крышку, полез в карман, он протестующе замахал руками.

— Что вы! Что вы! Как вы могли подумать!.. Несите почившего в храм.

В церкви в полумраке трепетали желтые огоньки свечей. Скорбные лики святых и не менее печальные лица стариков-певчих — молодые разбежались — в этот хмурый день ранней весны виделись смутно.

— Благословен бог наш всегда, ныне и присно!

Служба началась.

Барановский протянул руку Софи, чтобы она оперлась, но молодая женщина стояла твердо, глядя поверх гроба сухими, напряженными глазами.

Опустив голову, слушал подполковник хорошо знакомые слова:

— Сам един еси, бессмертный, сотворивый и создавый человека, земнии убо от земли создахомся и в землю туюжде пойдем, яко же повелел еси, создавый мя и рекий ми, яко земля еси и в землю отыдеши…

«И в землю пойдем, яко же повелел создавый мя, — повторил про себя Барановский. — Но почему мы раньше, чем они? Почему он так повелел? Кому принес он меч в этот мир? Неужели им, чтобы расправляться с нами? Ну что ж… Если так, если на заклание обречены мы, нам нечего терять. Нет, я не покорюсь, как Федоров… Есть и другой меч, карающий…»

Земля была черной, тяжелой, пропитанной влагой. Барановский поднял слипшийся комок и бросил вниз, в яму. Комок глухо шлепнул по глазету. Следом полетели комья, сбрасываемые лопатами могильщиков, и так и не открывшаяся крышка и то, что было под ней, навеки скрылись от человеческих глаз…

Извозчика, разумеется, найти не удалось, и они пошли пешком.

— Вы хотели знать, как умер Мишель?

Он вспомнил невесту Юрия.

— Если вам тяжело…

— Это не то слово. Я перестала жить… До тех пор, пока мы в разных мирах. Время остановилось.

— Вам нужно немедленно эвакуироваться.

— Куда?

— Мне помнится, у вас есть дальние родственники во Франции.

— Я русская. Здесь его прах. Куда же я побегу отсюда?

— Но вы обязаны спасти себя… Вы не должны стать очередной жертвой, как Михаил, если даже он и выстрелил в себя сам.

— Он не выстрелил.

По тону ее Барановский понял, что сейчас услышит страшное.

— Он положил голову на рельсы.

И хотя подполковник за время войны видел и слышал так много страшного, что почти привык к нему, ему все-таки стало не по себе, когда он вспомнил, как что-то глухо стукнуло в гробу, когда тот качнулся на веревках в руках могильщиков.

— Я целовала эту голову, как Маргарита Наваррская, как Матильда де ля Моль. Она осталась здесь, в этой земле. И вы думаете, это можно забыть и спокойно доживать век в компаньонках у двоюродной тетушки в Ментоне?

— И все-таки прошу вас! Вы еще очень молоды. Вам предстоит жить, а не доживать. Вернитесь в истинное отечество. Там, среди цивилизованных людей, постепенно развеется русский кошмар.

— Вы думаете, там невозможен большевизм?

Барановский так не думал, но сказал:

— Франция — не Россия.

— О, да! Потому я и стыжусь своей фамилии. Они могли спасти нас. В прошлом году пара дивизий каких-нибудь зуавов или сенегальцев могла принести нам победу. Но они пожалели своих негров, чтобы умер Мишель. Я никогда этого не прощу. Я бы хотела носить только одно французское имя — Шарлотта Кордэ.