Павел Шестаков - Омут

— Куда следуете?

— К щирым кубанцам на блины. Маслену праздновать.

«И эти разложились, — подумал Барановский с горечью. — Лучше уж в одиночку голову сложить, чем с этой всевеселой сволочью».

Тем временем станция опустела.

«Хоть под колеса ложись, да ни одного поезда нет!» — ругнулся он про себя.

И, как бы откликаясь на этот крик души, во мгле засветились огни, и под стук колес выплыла из ночи платформа, которую помещали обычно впереди бронепоездов, чтобы предохраниться от мин и фугасов. За платформой возникли вагоны с башнями, оснащенные орудиями Кане, или, как называли их в обиходе солдаты, каневыми пушками, проплыл обшитый металлом локомотив, и знаменитый бронепоезд, самоуверенно названный «На Москву!», остановился на захудалой степной станции в полутора тысячах верст от советской столицы.

Одна из железных дверей распахнулась..

— Эй! Кто там! Что за населенный пункт? — закричал из освещенного тамбура офицер с эмблемой корниловского «ударника» на рукаве — под черепом и скрещенными мечами рвалась красным пламенем граната, что означало: «Лучше смерть, чем рабство».

Барановский шагнул к вагону и ответил.

— Разве это не Тихорецкая?

— До Тихорецкой верст сто.

— Вперед, господа! — крикнул офицер внутрь вагона. — Нам дальше!

— Одну минутку! — успел сказать подполковник, прежде чем тяжелая дверь захлопнулась. — Вы не могли бы взять меня с собой? Хотя бы до Тихорецкой.

— А вы кто, собственно, такой?

— Раненый офицер.

Корниловец нагнулся с площадки, рассматривая форму подполковника.

— Марковец?

— Как видите.

— Момент.

Он исчез ненадолго. Из открытой двери доносился гул неуправляемых голосов.

— Господин подполковник? — Офицер вновь появился на площадке. — Командир приглашает вас.

— Благодарю.

Офицер протянул руку и помог Барановскому подняться в вагон.

Подполковника обдала волна теплого, пропитанного табаком и спиртом воздуха, оглушил шум и гам. За маленькими столиками сидело десятка три пьяных офицеров. Солдаты то и дело подносили из-за перегородки закуски и полные графины.

Командир оказался молодым капитаном со значком Павловского военного училища. Под распахнутым кителем виднелась несвежая сорочка.

— Господин подполковник! — Шагнул он навстречу Барановскому. — Я рад оказать вам гостеприимство. Ваш мундир открывает перед вами наши стальные двери. Как видите, мы ужинаем. С известным возлиянием… Но заслужили. И мы, и вы. Приветствую соратника по оружию. Ведь мы вместе брали этот проклятый город.

Барановский чуть приподнял бровь.

— Ну, конечно, в атаку шли вы, марковцы, честь вам и хвала! А мы расчищали вам дорогу, черт подери! Вы разве не обратили внимание? У нас такой бронхитный голос.

Барановский вспомнил характерные сухие орудийные выстрелы со стороны железнодорожного моста.

— Как же… Отлично поддержали. Только все без толку — и моя кровь, и ваш порох.

— Нас в тысячный раз предали. Предательство и измена — вот что губит святую Русь. Но есть еще кровь в жилах и порох в пороховницах. Починимся в Новороссийске — надо же и передохнуть немного! — Верно? — и наш «На Москву!» двинется по назначению. Одно наше имя бросает в дрожь краснопузых. А сегодня гуляем и пьем, ели можахом… Благо, получили десять ведер спирта на технические надобности. Господа!. Прошу налить дорогому гостю!

Озябшими пальцами Барановский принял граненую стопку, а командир уже командовал:

— Алферов! Гусарскую!

Встретивший Барановского «ударник» поднялся и запел неожиданно сильным и хорошо поставленным голосом:

Вагон подхватил:

Поставленный на малый ход, потому что офицер-машинист — низшим чинам не доверяли — пил вместе со всеми, бронепоезд медленно, как безнадежно раненное животное, полз к морю, где кончалась страна и все для них кончалось, а в вагоне царило зажженное спиртом угарное веселье.

Сначала пели. Потом кто-то при всеобщем одобрении призывал расстреливать малодушных. Другой уверял, что победа неизбежна и выкрикивал стихи:

Ему хлопали, орали «ура!» и снова пили.

Барановский пил с Алферовым, который рассказал, что собирался стать оперным певцом, а стал артиллерийским подпоручиком, воевал под Эрзерумом, бедствовал после Октября в меньшевистской Грузии, морем выбрался на Северный Кавказ, дрался в пешем строю вместе с другими «ударниками», потому что не было пушек, а когда они появились, собирался стрелять по оскверненной большевиками белокаменной, но…