Павел Шестаков: Остановка

Поезд, сбавив скорость, уже тянулся меж станционных путей, а я еще не решил — выходить или ехать дальше…

И только когда отстучали буфера и проводницы взялись привычно протирать поручни, я снял со свободной верхней полки своей небольшой чемодан и открыл дверь купе.

Перрон был почти пуст. Осень вступила в права, и поезда южного направления утратили недавнюю притягательность. Отдыхать теперь ехали лишь те, кому здоровье уже не позволяло черпать в полную силу из солнечных щедрот. Я был среди таких, однако на последние теплые дни надеялся. Не очень-то приятно, когда море темнеет и тучи валом тянутся над головой, беспрерывно роняя влагу серым дождем на пляжи и первым снежком на гребни прибрежных побуревших гор.

А время это стояло на пороге, и следовало поспешать, чтобы успеть хоть немного порадоваться теплым еще лучам низкого, быстро проходящего над землей солнца, увидеть оранжевые ветви вспыхнувшей вдруг хурмы, вдохнуть воздух, пропитанный мускатным ароматом последних виноградных кистей.

Да, следовало торопиться, а я взял чемодан и вышел из вагона в городе, на полпути между промозглой северной осенью и все еще благодатной, как я надеялся, приморской. Выше именно сейчас, хотя сделать это было бы по всем статьям разумнее на обратном пути.

Потом, позднее, мне приходило в голову, что тут сработало, подтолкнуло какое-то инстинктивное предчувствие, подсознательная необходимость, однако мысль эта меня не убедила, слишком уж модно стало с некоторых пор намекать по поводу и без него на действия неведомых сил. Сила, подтолкнувшая меня, была вполне ведома. Увидел, подъезжая, из окна город, в котором пережил и оставил молодость, близких людей, и нахлынуло то, что называют нетерпением сердца, взволновало тепло, что сильнее, чем южная благодать, потому что тепло это тех юных дней, когда сводку погоды не слушаешь и с давлением не соразмеряешь, а солнце и через тучи светит.

Разумеется, тучи, как и положено, были. Но так уж человек устроен — обратный взгляд обычно снисходителен, и охотнее вспоминается доброе, безоблачное. Потому, выходя из вагона, я и не подозревал, что прошлое коснется меня здесь не согревающим лучом, а холодным облаком, много лет скрывавшим такое, о чем я в свое время и подумать не мог. И конечно же, ни тогда, ни теперь не думал я, что прошлое и сегодняшний день окажутся тесно связаны, хотя в жизни так всегда бывает, только не всегда мы это видим и осознаем.

Сошел я в последний момент, и поезд тут же тронулся. Отражения убыстряющих движений вагонов проплыли мимо в неглубокой лужице на асфальте, и путь освободился для следующего состава, а я воспользовался этим и, нарушив правила, напрямую, через вздрагивающие еще рельсы зашагал к вокзалу, чтобы оформить остановку. Процедура оказалась непродолжительной. Оставалось поставить чемодан в ячейку автоматической камеры хранения, и с необходимыми хлопотами было покончено.

Телефон Сергея был из легко запоминающихся, четыре последние цифры шли по нисходящей: сорок три — двадцать один, а две первые соответствовали нашему с ним году рождения. И все-таки, набрав номер в кабине телефона-автомата, я подумал, что ошибся, ибо голос, ответивший: «Вас слушают», — был незнакомым, слишком молодым для Сергея, а главное, с той деловой, предупредительно служебной интонацией, с какой отвечают не по домашним телефонам, а из учреждений. К сожалению, не всегда.

— Простите, кажется, я ошибся.

Я неуверенно назвал номер.

— Да, это квартира Звенигородцева. Кто вам нужен?

«Личный секретарь, что ли?» — подумал я иронично, однако, несколько сбитый с толку, помедлил с ответом.

— Кто вам нужен? — повторила трубка.

— Сергей Ильич.

Теперь помедлил мой собеседник.

— Прошу прощения, кто его спрашивает?

«Ого! Без доклада не входить?..»

— Моя фамилия Крылов.

— Сергей Ильич к телефону подойти не может.

— Как жаль! Я, собственно, к нему приехал. Его нет дома? Или… неужели болен? Я его старый друг.