Николай Егоров - Всё от земли

— Но-ка, давайте спать, растрепались, — на самом смаке перебил бригадир очередного рассказчика.

— А ты мне рот не загораживай, командир выискался. Тут не армия тебе, распоряжаться «подъем», «отбой».

— Спать, сказал. Завтра, чуть свет, на Алабугу двинем. Ни процента плана еще не дали — и похохатывают, нигде у них не свербит.

— Ты зато в коросту весь изодрался, загонял уж по этим озерам.

— Ну, повякай, повякай, заводь один будешь рубить.

Это считалось страшней войны, и в притихшей избенке мигом потух свет.

Тонкий и серый и твердый, как мрамор, наст на голых равнинках свободно держал подтощавших лошадей. Кованные полосовым железом полозья оставляли едва заметный чиркающий след, и рыбацкий обоз, короб к коробу, с посвистом и гиком лавинно катился широким фронтом, срезая окольный путь.

— Партизаны. Ох, и партизаны. Совсем облесели, язви их, — ворчал Максим, грозя кому кулаком, кому пальцем. — Агафон! Я тебе дам, Хоттабыч. Кому сказал, положи кнут! Ишь, развоевался участник Куликовской битвы.

Мертвенно синюшное озерко с мелкую тарелку еще и щетинилось жухлым камышком вдоль кочковатого берега и поэтому вовсе казалось болотиной, промерзшей до дна, но дед-бригадир уверенно вышагнул из персональной кошевки, сунул кирку за опояску, выпростал и кинул на плечо пешню.

— Все. Приехали. Ваня! Распрягай, сынок, начинай помаленьку. Распрягай, корми, готовь стан. Остальные — за мной. С инструментом.

— Так что… это и есть Алабуга? Ну и лужа…

— Да кобыла больше напрудит. А ты не ошибся, товарищ рыбный нарком? Похоже, тут вовсе никакой путины ждать нечего.

— Вам, может, и нечего, а у меня отсюда их две, этих самых путины: либо — на плаху, либо — на икону.

— Тогда уж просись на малую: за большой иконой больше грешат.

А лед не давался. Набухший и вязкий, он только белел вокруг острия пешни. От тупых и бесполезных ударов сушило суставы, подкашивались ноги, немела душа и безвольно опускались дрожащие руки. И провались он, этот план, которого не дано пока ни процента.

— Досидитесь, ой, кажется, досидитесь, наставлю всем по прогулу, — пробовал уж и стращать их бригадир.

— Да ставь хоть по два!

Высокая сознательность у бригады проявилась вдруг и без всякой политподготовки, когда счерпали крошево с проруби и из воды лупоглазо уставилась на них скуластая морда килограммового окуня-горбача с раскрытой от удивления розовой пастью.

— Живем. Есть рыба.

Да, невод шел с большой рыбой. И каким-то удивительным чутьем чуя это, из еле видимой деревушки пробирались к рыбакам ребятишки, кто с котелком, кто с миской. Подходили. Столбенели, как вкопанные, и не мигаючи зарились на треугольник выводной проруби, из которой тянулись, тянулись и тянулись крылья невода с застрявшей в ячейках мелочью, а суматошный дед в шапке набекрень бухал, как заводной, надтреснутым ботом, пока не закипела вода от кишащей рыбы.

— Агафон! Тащи сюда уши.

— По секрету, что ли? — неторопко подошел к бригадиру Агафон, важничая как самый старший по возрасту.

— Да секрета особого нет, но говорящий — сеет, слушающий — жнет, а жнецов тут вон сколько, — кивнул на ребятишек. — Навыбирай, какая покрупнее, полный мешок — и на моей кошеве езжай в деревню. Понял?

— А как же: доразу. Провианту баш на баш выменять.

— Да, борода у тебя — хоть в патриархи всея Руси, а ум — псаломщика. Провианту у нас теперь вон сколько, да лошади ж рыбу не едят, их сеном или овсом кормить надо. Теперь понял?

Проездил Агафон до вечера, но вернулся ни с чем.

— Сами соломой с пригонов тянут, пропади она пропадом и весна такая! Решай, Максим. Ой, решай, ты бригадир.

— Решение одно: ехать. Лошади запряжены, рыба в коробах. Обратно в озеро не выпустишь. И на лед вывалить — голову снимут, если дознаются. Так ничего и не добыл?

— Да… С ведро картошки и отрубей вот мешок у председателя колхоза ихнего. А сена так и не дал, холера.

— Деда Максим, деда Максим! Да скорее сюда, дедушка-а-а, — по-детски взахлеб заплакал на своем возу коновод Ваня Потапов.

— Чего ты? Чего там еще?!

— Лысуха жеребится. Прямо в оглоблях…

— Тьфу, пропасть, приспичило ей. Распрягай! Все распрягайте. Все!

Жеребеночек родился весь в мать. И мастью, и коленкорово-белым рисунком во всю мордочку от лба до ноздрей.

— Это ж надо было так лить и капать природе! — дивился присутствующий при факте Максим, обнаруживая новое сходство.

Дождался, когда мать обиходит сына, помог подняться на слабенькие ножки, подтолкнул к вымени. Но оно было пустое. Жеребеночек сунулся к соску, сунулся к другому, сердито крутнул хвостиком, поддал вымя мордочкой и, не устояв, ткнулся передними коленочками в подталый снег и обреченно лег плашмя, судорожно вздрагивая всем тельцем.