Вячеслав Сукачев - Любава

— Давно ли женаты? — прервал вдруг старик себя,— нет, должно быть, недавно,— сам же себе и ответил.— А я вижу, вы все милуетесь. Ну и в добрый час. А я вам сейчас постельку спроворю, вот вы у меня славненько и переспите.

Старик был огромный, с круглыми коричневыми ладонями и белой головой. Когда он разговаривал, казалось, что в комнате катают в пустой бочке булыжник, а взял в руки простыни, и они в его руках были не более столовых салфеток.

— Сношка старается,— объяснил им старик,— я-то дома — редкий гость, все больше по тайге привычный шастать. А вернусь — порядок в доме люблю. Они-то отделились, еще третьего года съехали...

И опять они забывали про старика, смотрели друг на друга и заговорщицки улыбались, лишь двое зная об этом заговоре от всего остального мира. И старик, все подмечая, все слишком хорошо зная по себе, добродушно усмехался в седую бороду.

— А вы? — запоздало вспомнили они про старика, наматывающего громадную портянку на громадную ногу.

— И мы не слоны,— ответил старик, — в тайге не потеряемся. Нам абы печь, да на че лечь. Ну, хорошего вам.

А они еще долго сидели за столом, зная, что их ждет постель и что каждую минуту можно пройти за занавеску и лечь на свежие простыни под теплое одеяло, и сознательно удлиняли, отодвигали это мгновение, потому что и так им было слишком хорошо. И уже казалось, что лучше не может быть никогда. Но они ошибались, потому что ночью им было еще лучше, и они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и уже не глазами, а всем своим телом, всем существом своим ощущали беспредельное родство.

Временами Любка словно бы проваливалась в сон, но и тогда она была рядом с Вячеславом Ивановичем, совершенно нераздельная с ним, и, мгновенно приходя в себя, тихо улыбалась и осторожно проводила рукой по его лицу.

— Я был плохим студентом,— неожиданно заговорил Вячеслав Иванович,— меня больше увлекала древнерусская литература, а я слушал лекции по высшей математике. И когда меня уже собирались отчислить, пришла Мария Иосифовна. Так вот мы и познакомились впервые, хотя и учились на одном курсе. Меня не отчислили. Я стал вначале посредственным студентом, а потом и хорошим, стабильным, как говорили в деканате. На четвертом курсе мы поженились. А вот страсть к древнерусской литературе у меня все-таки осталась. Я многое помню наизусть. Хочешь, почитаю?

— Хочу,— шептала Любка, теснее прижимаясь к нему.

— «По благословлению отца моего старца Епифания,— медленно и торжественно начал читать Вячеслав Иванович, и Любка тихо вздрогнула, так неожиданно и странно прозвучали для нее эти дивные слова,— писано моею рукою грешною протопопа Аввакума, и аще что реченно просто, и вы, господа ради чтущии и слышащии, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русский природный язык, виршами филосовскими не обык речи красить, понеже не словес красных бог слушает, но дел наших хощет...»

— Ой, что это? — приподнялась на локте Люба, с испуганным восторгом заглядывая в светлое от луны лицо Вячеслава Ивановича.

— Сочинение протопопа Аввакума,— тихо ответил Вячеслав Иванович,— был на Руси такой человек, Люба, удивительный. Погиб на костре. Вполне обычная судьба просвещенцев того времени... А ведь подумать, уже два века пленяла своей загадочной улыбкой Мона Лиза. И — костры. Страшно.

Страшно отчего-то было и Любке. Какой-то магической силой повеяло на нее от услышанного. Ничего она толком не поняла, но вот эта ночь и какие-то странные, словно бы чужие и близкие вместе, слова отпечатались в ее памяти навсегда.

Утром они уходили все по тому нее огромному полю, все от той же деревеньки. И седой огромный старик смотрел им вслед из-под руки, добродушно и весело улыбаясь в бороду. Но уже не было в них вчерашнего предчувствия счастья, а лишь ожидание скорой разлуки. Однажды Любка оглянулась и увидела старика, который все еще смотрел им вслед. И в какое-то мгновение она почти вспомнила эту деревеньку и этого старика, так близко показалось ей далекое прошлое. Но мгновение минуло, прошлое спряталось за века — и Любка пошла дальше.

14

— Любава, слышь, директор-то пообещался наших на Новый год из тайги вывезти,— сказала вошедшая Пелагея Ильинична,— славно-то как было бы, а? Он, Егорушка-то Просягин, и прошлым годом хотел этак устроить, да занепогодило, завертело, вот все планы его и расстроились.

Любава опустила на колени спицы, которыми училась вязать теплые вещи, и робко посмотрела на Пелагею Ильиничну, и тихо сказала: «Вот хорошо бы». Но и сама не поверила своим словам, смутилась и покраснела. И Пелагея Ильинична все это заметила и подивилась тому, с каким упорством не принимала Любава ее последыша. И невольное уважение к Любаве, к ее стойкости пробудилось в Пелагее Ильиничне, хотя тому и мешала обида за сына. «Полюби она Митьку,— думала Пелагея Ильинична,— женка-то вечная будет. Такую кудрями с толку не собьешь, не дастся. Вертихвостки-то, они, как были, так и пооставались, а самостоятельные, как следили за собой, так и ноне не больно разгуляются».