Вячеслав Сукачев - Любава

— Ты, дева, аль с новостями хорошими? — полюбопытствовала Пелагея Ильинична.

— Да как вам сказать, Пелагея Ильинична? — замялась Любава, скидывая шубейку и валенки.

— Да так и говори, как есть.

— На работу я устроилась,— Любава замерла у порога и смотрела выжидательно на Пелагею Ильиничну. Теперь уже в платье, сильно заталенном, с двумя клинышками по подолу и глубоким вырезом, так что начало матовой грудки видно было, Любава и того краше Пелагее Ильиничне показалась. «Ишь, девка, ровно засветилась вся,— обрадовалась Пелагея Ильинична,— может, и отойдет со временем, к дому привыкнет, а там уж и Митрия разглядит...»

— Вон как,— удивилась Пелагея Ильинична,— и куда же ты навострилась?

— В леспромхоз.

— А что делать-то?

— Десятницей зачислили. На нижний склад.

— Да ты че у порога-то встряла? — вдруг рассердилась Пелагея Ильинична, но глаза ее лучились усмешкой и любопытством. Никак она не ожидала от невестушки такой прыти.

— Там ведь, дева, на морозе надо день-деньской выстоять. Не боязно?

— Нет, Пелагея Ильинична,— весело откликнулась Любава,— не боязно.

11

Про Верхотинку в Макаровке говаривали: «По Верхотинке пойти — сапоги сносишь; лодкой проплыть— весла сточишь». Так оно и было. Петляла горная речка, словно заяц по кустам, а на каждой петле то завал из могучих деревьев, то порожек светлые воды разбивает. Но уж зато красотища здесь — неописуемая. Выбегают деревья на самые берега и в особенно узких местах чуть ли кронами над речкой не смыкаются. А там, где нет леса, стоят неприступные скалы, вразнобой покрытые кедровым стлаником да мхами. Сюда в летние месяцы выходят на отстой изюбры, спасаясь от гнуса.

И если кому доводилось видеть эту картину — на самой круче стоит одинокий красавец, гордо вскинув ветвистую голову,— то уж ввек не позабудется она. А в тех местах, где густо и пышно зацветает над берегами по весне черемуха, осенью не в

диковину повстречать гималайского медведя.

Струятся воды реки, стремительные и прозрачные, густо обсыпанные опавшими листьями. Выносятся на редкие плесы, завихриваются на крутых излучинах, взлетают на пороги, бьются в каменные скалы — и так до самого устья, где самую малость им вольготнее становится среди расступившихся гор Сихотэ-Алиня.

Сидя на корме, успевает Митька лодкой править, послушно выполнять все причудливые повороты и извивы Верхотинки, успевает и за берегом смотреть. Это только на первый взгляд мертвыми кажутся суровые берега, а если присмотреться, да со знанием дела присмотреться,— кипит жизнь, развивается по своим извечным законам, по мудро заведенным порядкам. Вот под нависшими над водой дернинами, между подмытыми корнями деревьев мелькнуло что-то темное, и Митька уже определил, что завела здесь гнездовье какая-то неизвестная ему выдра. Видимо, спустилась летом по течению, да и облюбовала местечко еще никем не занятое. «Пусть ее,— спокойно думает Митька,— потомства наплодит — веселее жить будет». И дальше несется лодка, обходя пороги и выворотки, разбивая светлые струи на две бурлящие дорожки.

А в одном месте успел заметить Митька коренастую, большеклювую фигуру птахи с коротким хвостом и обрадовался негаданной встрече с зимородком. Заметив приближающуюся лодку, зимородок порхнул с ветки и, сверкнув голубоватым пламенем, мгновенно пропал с глаз.

— Испортил рыбалку птахе,— пожалел Митька,— к отлету жирует. Да и пора. На старицах ледок по ночам занимается, скоро уже забереги и по Верхотинке пойдут».

Привольно Митьке, покойно в тайге. Все мысли горькие и дела суетные отступились от него, словно высвободив душу для просторной и вольной жизни. Да и как не зарадуешься, если это родовые их места. Спокон веков Сенотрусовы здесь промышляли. Отец по этим местам не один год хаживал, Петро здесь же зверовал, и память о них имеется — крепко рубленные, на добрую сотню лет, зимовья. И затеси еще сохранились, по которым к медвежьим берлогам выходили. Подзатянулисъ затеси-то, забурели от времени, не враз и углядишь. Но это смотря кто не углядит, а у Митьки они все на учете и рядом свежие оставлены, уже его затеси, может, и они потом кому сгодятся. Вот так и шли Сенотрусовы тайгой по затесям: отец по дедовым, он по отцовским, а там, смотришь, и у Митьки охотники появятся, по его затесям пойдут и свои оставят... Немудрено дело, а вечно, как вечны эта тайга и река эта, как вечны горы и мир над ними.

Отца своего Митька не запомнил. Не запомнил лица и походки, привычек и голоса, и теперь, когда пытался представить его, вспоминалось только чувство защищенности, какой-то большой надежности земли. И это чувство в нем жило до сих пор, особенно здесь, в тайге. Как это случилось, если Митьке и четырех лет не было, когда погиб отец, он не знал и объяснить себе не пытался. А просто было в нем это присутствие отца, глубинное чувство это, и с ним было легко...