Вячеслав Сукачев - Любава

— Митю захотелось у тебя отбить, вот и попала.

— Ишь ты,— усмехнулась Галка и долго смотрела на нее, что-то решая про себя, а потом отвернулась и равнодушно сказала: — Да ведь не любишь ты его, Митю-то.

И тут Любава не выдержала, потому что коснулись того, о чем она и себе запрещала думать, но о чем думала, однако же, постоянно. Самого больного в ней коснулись, и эта боль прорвалась при Галке с такой силой и горечью, что уже та, в свою очередь, растерялась. А Любава плакала, по-детски захлебываясь слезами, и пусто и потерянно смотрела в окно на разбушевавшуюся непогодь. Ничего не сказала Галка, молча вышла из вагончика, а Любава, уронив руки на стол, долго еще всхлипывала, чувствуя в себе пугающую пустоту. Словно бы вынули из нее все, чем она жила и болела, и только тревожный холодок остался под сердцем.

Не было в ее сердце Митьки, как ни билась она, как ни уверяла себя, для Митьки в нем места не осталось. И что теперь делать — она не знала. Как не знала себя и всякий раз пугалась того нового, что вдруг открывалось в ней самой. Думала Любава, что на работе ей легче будет, забудется все со временем, но и тут ошиблась, и тут сама себя обманывала.

И сколько еще этого обмана впереди — она тоже не знала.

Гудело пламя в печурке, за окном ветер ярился, и тонко позванивало стекло, сдерживая своей хрупкой стойкостью разбушевавшуюся стихию. Заурчал на площадке лесовоз, и Любава пошла замерять кубатуру. Только вышла из вагончика, рвануло ее ветром, чуть с ног не сбило и понесло так, что едва ногами успевала перебирать. Так, вместе с ветром, Любава сильно ударилась в какого-то человека, внезапно появившегося перед ней, и оба не удержались на ногах, повалились в снег. И что-то детское, давно забытое, проснулось в Любаве, и засмеялась она, уже забыв недавние слезы, и Петруха засмеялся, поднимая ее из снега, пересиливая ветер, прокричал над ухом:

— Ну, Любава, как с тобой Митька-то справляется? Было зашибла начисто.

— Тебя зашибешь.— И Любава ему прокричала:— Если ты круглый, как мячик...

13

С небольшого взгорка было видно громадное снежное поле, на дальнем конце которого вились дымки над трубами деревеньки. Деревенька была маленькая, дворов на тридцать, но как-то так уютно и красиво она стояла, потонув в сугробах, под самым боком темной, угрюмой тайги. И эти дымки из труб, и лай собак, который хорошо был слышен здесь, за три километра от деревеньки, и красивый диск заходящего солнца над молчаливыми сопками — все было как в сказке, и Любка затаилась от восторга, от неожиданного сознания, что она уже когда-то и где-то видела все это, но только забыла теперь: и хотелось вспомнить, мучительно хотелось вспомнить — откуда это, из какого ее прошлого?

— Люба, едем! — Вячеслав Иванович взмахнул палками и легко понесся к снежному полю со взгорка, навстречу этой деревеньке. Любка тихо засмеялась, чувствуя, как совершенно новый восторг переполняет ее и суматошно рвется сердце, сильно оттолкнулась палками и по лыжне, проложенной Вячеславом Ивановичем, быстро понеслась вниз. В самый последний момент она хотела обогнуть Вячеслава Ивановича, но не сумела, и они оба покатились в снег, снег был мягким и неожиданно теплым.

Вячеслав Иванович встал на колени, его лыжная шапочка валялась рядом, а черные, слегка вьющиеся волосы растрепались, и без привычного пробора он сразу стал похож на мальчишку. И она уже не могла, не умела, чтобы не смотреть на этого человека, не видеть его смеющихся глаз, и впервые сама потянулась к нему и поцеловала в самые губы, неумело притиснувшись к ним зубами.

И вновь они словно бы плыли над громадным снежным полем, что-то веселое крича друг другу, одни во всем мире, каждый наедине с другим и вместе — наедине с собой. И деревенька, эта чудная сказка, становилась все ближе, и они торопились к ней, как торопятся домой.

А потом они сидели в просторной деревенской избе, пили чай с липовым медом и слушали седобородого, с хитрыми, умными глазами старика.

— Мой отец в нашенские места вторым сплавом пришел,— живо рассказывал старик,— а это когда было? Это, дай бог памяти, за царя Панька, когда земля была тонька. Вот он и притопал сплавом вначале по Шилке, а потом ужо и по Батюшко-Амуре. Родом-то мы из забайкальских казак будем...

Говорил и говорил словоохотливый старик, а они мало слушали его, счастливые тем, что хоть одна живая душа — свидетель их любви. И каждую минуту хотелось им прервать старика и рассказать ему свою повесть, у которой все было началом и все было концом.