Владимир Шабанов - Когда жизнь на виду

Анна стала своей быстро, а уж чего это ей стоило, я понял лишь однажды, перехватив ее усталый, отрешенный взгляд. Мы тогда, пожалуй, слишком засиделись в гостях, я сгреб Валерку, и мы засобирались домой. Вышло все неожиданно резко, и с каким отчаянием она на меня тогда глянула. Долго я потом переживал эту ненароком причиненную боль, а в тот момент я все же сказал: «Ты не рассчитывай, мы завтра опять придем». Она засмеялась, и с тех пор с какой-то шальной радостью я стал ощущать ее пока еще редкие и несмелые порывы опереться.

Ободренный удачно вспомненным эпизодом, я покупаю цветы и появляюсь у Анны.

— Сережа, ты почему такой грустный? — встречает она меня.

— Я не грустный, — говорю я, — а серьезный. Вот это тебе, — разворачиваю газетный пакет и достаю цветы.

— Какие симпатичные гвоздички, — сияет Анна и идет ставить цветы в вазу. Я снимаю шубу и быстро сажусь за стол.

— Если бы ты знала, Анюта, как у тебя тепло, — говорю я медленно.

— Да, у нас очень хорошо топят. Даже слишком.

— Я не имею в виду температуру.

Она настораживается. Поставив вазу на окно, Анна остается стоять, выглядывая на улицу.

— Сережа, а почему вдруг цветы? — спрашивает она и поворачивается ко мне.

— Мне давно хотелось подарить тебе цветы, и это совсем не вдруг, — поясняю я. Она вспыхивает, но смотрит мне в глаза. Я выдерживаю взгляд, и она поворачивается опять к цветам.

— Ну хорошо, считай, что это произошло случайно, — пробую я подойти с другой стороны. — Собственно, так оно и есть потому, что я уже забыл, когда покупал цветы в последний раз.

Аня наклоняет головку и любуется букетом.

— Так ли уж это на самом деле, Сереженька? — сомневается она.

— Представь себе.

Она изучающе смотрит на меня.

— Как мне принимать твои сомнения? — спрашиваю я. — Как комплимент, или…

— А это уж ты сам решай, — смеется она. — Как тебе больше нравится.

— Спасибо и на том, что хоть выбирать позволяешь… — Я внезапно начинаю понимать, что если и дальше вести разговор в этом тоне, я уже ничего серьезного сказать не смогу. Или хуже того. Все может превратиться в пародию. Мне очень приятно вот так с ней беседовать, но я резко меняю настроение.

— Что с тобой, Сереженька? — замечает Анна перемену во мне.

— Аня, у меня есть к тебе дело, — говорю я. Получилось это у меня скорее озабоченно, чем серьезно.

Я встаю, подхожу к Ане и беру ее за плечи.

Сколько же в этом лице родного, и сколько в нем еще незнакомых черточек. Когда она успела стать мне такой близкой, и почему, однако, я сейчас нахожу в ней столько нового? Она всегда была в движении, а теперь замерла и ждет моих слов. И я ее не узнаю. Все в ней меня пленяет, и я не нахожу ни малейшего штриха, который бы меня оттолкнул. Конечно же, это она приходила ко мне в моих лучших снах, ею я грезил в трудные минуты моей жизни, ее я искал во всех других, ушедших и не оставивших следа. Это она мучила меня своей призрачностью и ускользала, разделившись на множество частей, которые я видел в других. И вот теперь она здесь, вся, и я не хочу и не могу ее упустить.

Мне хочется ей сказать новые, волнующие слова о том, как я плутал без нее в этом обманчивом мире, как звал ее, глядя на далекий свет в черной степи или упершись неподвижным взглядом в безжизненную стену гостиничного номера. Рассказать, как научился смотреть вокруг себя пустыми и холодными глазами, запрятав надежду как можно глубже, чтобы вот сейчас она затрепетала, спасенная, живая. Я хочу сказать ей красивые, как в старинном романсе, наполненные чувством слова, потому что устал от бледного, бескровного, практично приземленного ощущения бытия.

Я тщетно ищу эти слова и к ужасу своему не могу найти. Вместо этого от меня исходит популярное признание и не менее известное предложение. Тем не менее, Анна смотрит на меня трогательно, но затем освобождается и садится на тот стул, где сидел я.

— Сереженька, милый, — обжигает она меня легкостью обращения. — Как бы это сказать… Бывает так, что человек засмеется не в тот момент, не в том месте… Да что это я в самом деле… — злится на себя Анна. — Я ведь как-то должна была ожидать этого, — продолжает она. — Чувство ведь должно созреть, Сереженька. Неспелое, оно ведь то горчит, то кислит. Ты ведь умничка, Сереженька, ты все понимаешь…

Анна берет себя в руки и переходит на свой обычный тон. Он у нее какой-то ласковый, почти материнский. Я чувствую к ней такую тягу, что в какой-то момент перестаю понимать, зачем она мне все это говорит. Однако, собравшись, я думаю о том, а что же дальше. Мужчина должен быть твердым, а это требование самих же женщин чревато определенными обязательствами. Наверно, решаю я, с женщинами нужно поступать методом от обратного.