Ким Макаров - Свет мой

Сергуньке все в деревне в диковинку: высокие теремошные избы, ворота резные… Петуха увидит — остановится, козу — почему у нее глаза такие — поперек смотрят, и борода, как у черта… Все ему объясни, расскажи, покажи. Андрюше это даже нравится…

У колхозной конторки лошадь стояла, запряженная в двуколку. Увидел Сергунька лошадь, аж запрыгал; потянул Андрюшу за рукав:

— Конь какой… черный… в масле весь…

Засмеялся Андрюша.

— Жирный и чистый… вот и блестит. А масти — вороненой. Черной, значит. Воронком зовут поэтому…

Подошли к Воронку. Андрюша руку под морду коня тянет — погладить хочет, а Сергунька здоровается с кем-то. Андрюша повертел головой туда-сюда — никого. Засмеялся снова. Вспомнил наказ бабы Клавы — со всеми здороваться. Вот Сергунька и здоровается с Воронком… Андрюша полез в карман за хлебом. Боится Сергунька Воронка. Вон — зубы какие! Как хватит за руку! Полруки откусит. Но — так хочется, чтоб эта большая красивая лошадь, с темными, как спелые сливы, грустными глазами взяла у него хлеб из руки. С опаской тянет краюху Сергунька. Воронок, вроде усмехается — фыркает и осторожно, одними губами, берет хлеб.

— Взял! — радуется и скачет Сергунька. — Взял!

Идут дальше, радуясь солнышку, небу голубому большому, живности деревенской, букашкам разным… Идут, смеются, болтают… Счастливые.

— А как рак свистит? — спрашивает Сергунька.

— Вот так, — свистит тихонько Андрюша. — Зимой… Зимой им скучно в норках сидеть, холодно и страшно. Вот они и пересвистываются. Свистопляска по всей реке… аж лед звенит…

Сергунька тоже пытается посвистеть, но получается у него одно шипение. Андрюша смеется:

— Ты, как гусак наш…

— Ага, — охотно соглашается Сергунька.

— Еще у нас случай был, — показывает за реку Андрюша, — вон там, в той деревне, собака, кобель взбесился…

— Как взбесился?

— Так. Злой-презлой стал, во рту пена кипит, с зубов яд каплет, как у змеи настоящей, всех кусать хочет.

— Покусал?

— Ага. Забесился и укусил хозяина, а тот тоже, будто белены объелся, цапнул бабу свою…

— Блинов?

— Белены. Трава такая, ядовитая. Укусил бабу свою, а та сразу зарычала и к соседке, видно, давно на нее зуб точила… Хвать ее за руку! Соседка — бригадира, тот — председателя… Пошла катавасия… В общем, вся деревня взбесилась. На третий день вышли все колхозники на улицу с транспарантами. У мужиков: «Требуем равноправия с женщинами!..» У баб: «Женщины всех стран, объединяйтесь!..» И еще: «Долой председателя колхоза! Дурака и хапугу!..»

— Как в сказке дурак?

— В сказках дурак умный и счастливый. А этот — настоящий. Говорят, увезли потом председателя в сумасшедший дом. Все потом удивлялись — как это он, дурак, двадцать лет колхозом управлял.

— Андрюша? — дородная тетка в сарафане стоит у кирпичного дома, машет рукой. — Андрюша! Подь-ка сюда!

— Никак опять братик из Москвы приехал? — спрашивает она.

— Брательник, — важно отвечает Андрюша. — Сергунькой зовут.

Тетка смеется и протягивает им два больших пунцовых яблока.

— А он стих знает, — говорит Андрюша, кивая на Сергуню, чтоб как-то отблагодарить эту веселую и добрую тетку.

— Стихотворение, — поправляет его Сергунька и краснеет до цвета яблока, которое у него в руках.

— Ну-тка, ну-тка? — любопытствует тетка.

— Я дразнилку знаю, — мнется Сергунька: в воротах дома он видит девочку, очень похожую на большую магазинную куклу с большими голубыми глазами, длинными ресницами, на голове у девочки — бант розовый, словно бабочка села.

— Давай будем дразниться, — охотно соглашается тетка, а девочка показывает язык.

— Ах, так! — Сергунька отставляет одну ногу в сторону и чуть вперед и громко читает:

Тетка захлопала в ладошки, повернулась к девочке, но той и след простыл.

Счастливые и теплые денечки августа кончались, приближалась осенняя пора дождей.

Ранним утром на высокую сосну у дома Новиковых прилетел старый Ворон. Отряхнул с перьев седых серебряную ночную морозь и громко, простуженно прокаркал: «Кар! Кар! Кар!» Понимать это, видимо, следовало так: «Осень! Осень! Осень!»

И на следующий день пришел дождь. Стал он стучать невидимым стеклянным молоточком по окнам, ходить в мягких сапожках по крыше… потом поутих маленько, ушел за околицу, завздыхал ночью, что-то нашептывая сонное, грустное деревьям, всей округе… и так незаметно небо замутил, что все дни сделались ленивыми и неживыми.