Сергей Сиротин - Дальняя пристань

Витька поспешил смягчить удар:

— Брось, Игорь, тут мы все синие, свет вон какой блеклый.

На обратном пути нам встретилась еще шестерка, влекущая сани, предводительствуемая Гешей-братишкой. Он как всегда веселил честной народ — там похохатывали. Остальные нагружали выстроенные в ряд трое санок, явно подчиняясь командам хмурого, словно бы силившегося припомнить что-то важное, дядьки.

Я сообразил — это и есть тот самый Колька. Мужички поволокли санки, а он остался и грузил наши. Потом придержал меня:

— Ты погодь, потолковать надо.

— А чего толковать, вон ящиков сколько — бери и тащи, пока силы есть.

— Да ты, я гляжу, парень того, попрыгунчик, — и со злой убежденностью заявил: — А в деле ты, сосунок, ни хрена не смыслишь!

— Так возьмись и командуй, — возмутился я.

— Ты не загорай, не загорай, ты полегче, — он чуть-чуть смягчил тон, — мне не до жиру, а тебя на собрании внимательно слушал.

Мне было удивительно, что кто-то из этой публики вдруг оказался на собрании и интересовался профсоюзными и вообще подобными делами. За моей спиной уже, как дух охранитель, торчал Елецкий. Он то исчезал, то вновь выныривал из темных галерей.

— А вы, я смотрю, трусоваты, сибиряки, мать вашу!

— Северяне, — лениво, врастяжку поправил Елецкий.

— Ты хоть и большой, а видно… — но, не договорив, примирительно добавил: — Географию учить тоже надо с умом, тезка.

Он опять обратился ко мне и, не воспринимая ворчания Елецкого: «Тоже мне учитель нашелся… — продолжал: — Слушай, я правду говорю, вкалывать вы, наверное, можете, а работать толком не умеете. Это точно». И уже немного понукая мной: «Мы с тобой здесь останемся, а молодца, — он скривился в сторону Елецкого, — отправим с Гешей разгружать, там его силенка как раз у места будет. Пусть ящики уступами кладут, доверху, лестницей. По ней пусть и ведут забивку ниши, нам ее до обеда хватит.

Я кивнул Елецкому. Он ушел в главный пролет, где вместе с Гешей разгружал сани, как договорились. Теперь три группы возили ящики от нас к ним, мы с дядькой больше часа работали молча. Он все делал четко, ухватисто и азартно. Про таких в поселке говаривали — этот всю жизнь мантулит, то есть любит работу, она у него получается, а вот почести его обходят. Оказалось, он тоже не курит, и это как-то даже сблизило меня с ним. Противно все же, когда, работая, один другому в нос дымом пыхает. После долгого молчания, стерев тыльной стороной верхонки пот со лба и, наверное, заметив, как я побаиваюсь разогнуться, с непривычки ломило спину, он приостановился.

— Те трое вернутся. Потап, тот дерганый, зато отходит быстро. Еще Лешка ярославский.

— Ярославский, в каком смысле, — перебил я.

— Да из Ярославля он, а фамилию не знаю. Этот тоже вашего полета, но форсу много. Вот сразу и не хочет гонором поступиться. Оболмасов — этот жидковат — жрать захочет, прибежит, никуда не денется. — И, заметно обдумывая, сказать не сказать, решился: — И это, сегодня всех надо в наряд включить, а они потом поставят бригаде причитаемое.

Он говорил ровно, чуть напирая, но был все же не в своей тарелке. Как только он заговорил о наряде, у меня в голове мелькнуло: «Вот зачем он завел разговор об ушедших!»

— Так не будет.

— А как будет? — презрительно поинтересовался он.

— Так не будет, — повторил я, нажимая на голос.

На этот вопрос я был готов ответить, он не был неожиданным, как рассчитывал мой напарник. Именно об этом мы спорили вчера в моей комнате до хрипоты и все же докричались до общего — никаких поблажек ни себе, ни остальным. В наряд включать лишь тех, кто отработал день полностью. Даже в бригаде постоянных грузчиков платили выдержавшему полдня. Но мы догадались, что в оставленную щелку всегда прошмыгнут наиболее ушлые, и законопатили ее.

На перерыве — обедать разбрелись по углам. Синенко придавило руку. Перевязанный подвернувшейся добровольной медсестрой, сжимая от боли зубы, он горячился:

— Они все с похмелья, елки-палки! Руку не успел убрать, а сверху на мой еще кинули, аж кровь из-под ногтей брызнула.

— Ну чего ты ноешь, — успокаивал Витька, — мало ли чего случается. Вот шкура задубеет, и ты этих царапин даже не заметишь…

После обеда мой дядя явился выпивши. Сколько он принял, определить было невозможно. Он весь светился, стал добрее и все время повторял:

— Для пользы дела надо ребят включить.

Молчал столько, сколько мог, но когда запыхавшийся и осоловелый мужик, отбривший утром Игорешу, представился Васей и повторил слово в слово то, о чем просил напарник, я высказал обоим, что, несмотря на их умение и опыт, терпеть в бригаде пьянство не намерен и что ни ребята, ни старики не против такого решения. Про дедов я приврал — от них можно было ожидать любых курбетов. Я сказал, что многие молодые ждут не дождутся, когда их позовут, и только из-за парторга мы работаем с такой публикой. Это тоже была неправда. Напарник с силой бросил свой конец ящика. Доски нижнего треснули, его надо было убирать. Но я приготовился к обороне.