Юрий Нагибин - Петрак и Валька

— На берег попадали. Нешто их там достанешь? Я попробовал — чуть не утоп.

Скулы Петрака медленно покраснели, а узкие глаза, о которых говорят «осокой прорезаны», превратились в щелки, как у зажмурившейся рыси.

— Валька… — произнес он грозно. — Опять?..

— Чего опять?.. Говорю тебе, чуть не утоп. А не веришь — пойди сам попробуй.

Впервые я видел, как Валька не косит. Он прямо, открыто и нахально глядел на Петрака. Он играл беспроигрышную игру: проверить его не было никакой возможности, поймать — также. Летали матерые — летали, стрелял Вальке — стрелял, непролазен Березовый корь — непролазен. Чего же еще надо? И Петрак все это смекнул.

— Ладно, покажу я тебе матерых, — пробормотал он и развернул челнок носом на чистое.

Никогда еще не видел я озера Великого таким угрюмым. Глухо ворча, оно трепало челнок, силясь повернуть его вспять, дышало промозглым холодом, на берегу стонали деревья, и травы шептались тоскливыми, нездешними голосами. Совсем стемнело, и в темноте мы очень скоро потеряли наших товарищей. Только что сбоку от нас был Валька, намного впереди — Петрак, и вдруг — никого: ночь поглотила охотников.

— Петрак, где ты? — послышался носовой, сиповатый голос Вальки. — Слышь, Петрак?

Охотник не отозвался, и Валька окликнул его погромче:

— Петра-а-к!.. Петька-а!..

Молчание. Анатолий Иванович перестал работать веслом. Челнок скользнул на старом запасе скорости, вода чуть слышно булькнула перед носом.

— Петьку-у!.. — послышалось где-то впереди и чуть сбоку, и я даже не узнал Валькин голос — так высоко и звонко он прозвучал. — Петя-а-у!..

Молчание. Анатолий Иванович опустил весло в воду и немного притормозил челнок. Я с удивлением посмотрел на него. Высокий, жалобный крик Вальки еще усиливал ощущение бесприютности и печали, охватывающее человека на осенней, ночной воде. Скорей бы добраться до берега и домой, к теплу печи и горячему чаю.

— Анатолий Иванович! — прозвенел крик и вслед за тем снова: — Петькя-у… Петя-а-а!..

— Почему вы не откликаетесь? — спросил я егеря. — Бедняга совсем голос сорвал.

— Так он же не меня — Петрака кличет, — последовал хладнокровный ответ. — Они ж уговорились на Салтном заночевать.

— А где Петрак? Чего он не откликается?

Анатолий Иванович не успел ответить. Снова бормочущую, ветряную тишину ночи прорезал отчаянный, до срыва, вопль.

— Петеньку-у!.. — Даже терпящий бедствие не мог бы взывать жалостней и надрывней.

Я поднял руку ко рту, чтобы подать Вальке ободряющий сигнал, но Анатолий Иванович, чьи кошачьи глаза видят в кромешной тьме так же хорошо, как и днем, уловил мой жест и с неожиданным проворством схватил за руку.

— Не отзывайтесь! — сказал он коротко.

Это было непонятно, но, привыкнув к тому, что егерь ничего не делает зря, я подчинился.

— Петрушеньку-у!.. — стонало, молило, рыдало во тьме. — Петрушеньку-у!..

— Вот человек! — спокойно и довольно громко сказал Анатолий Иванович. — На месте стоит. И к берегу не решается и на Салтный не рискует.

Он говорит громко, не боясь, что Валька услышит: ветер, дуя от Вальки в нашу сторону, приближал его голос, а наши относил прочь.

— Чудной парень, — продолжал Анатолий Иванович. — Отчего на Салтный не едет? Волков боится, что почтальоншу растерзали, или, может, змея с погремушками, которого Жамов видел. И ведь врет-то себе без пользы, даже во вред. Намедни мы цепкой стояли у Прудковской заводи. Как стемнело, утка пошла козырять. Ну, бьешь ее в темноте, на цвирк, только патроны зря тратишь. Съехались, у всех пусто, а у Вальки на корме селезень в своем пере лежит. «Ну, — говорим, — Валька, молодец, такого красавца надобычил». «А я, — отвечает, — его не стрелял, он сам ко мне в лодку упал, чуть голову мне не ушиб». И тут же говорит, что это, верно, Василия, братана моего, добыча, он, дескать, селезня подшиб. А тот для смеху говорит: «Раз так, давай его сюда». — «Пожалуйста, мне чужого не надо». Так и отдал селезня, чтоб только вранье свое оправдать.

Анатолий Иванович замолчал, прислушался к Валькиным крикам, звучавшим теперь с механическим однообразием беспредельного отчаяния, и досадливо сказал:

— Этак он нас до полуночи продержит!

— Так двинемся?

— Нельзя. Мы Петраку всю игру испортим.

— А где же он, Петрак-то?

— Да здесь где-нибудь, куда он денется?

— Петрушеньку-у!.. Миленьку-у!.. — прозвенело и оборвалось на пискливой, жалкой ноте.

— Чего орешь? — раздался совсем рядом низкий, спокойный голос Петрака, и так ярко, как это бывает лишь глухой ночью, вспыхнула спичка и погасла, оставив после себя красную точку папиросы.