Юрий Скоп - Избранное

Я опустил стакан и абсолютно трезво сказал геологу Вите:

— Больше никогда пить не буду.

Сегодня этому зароку двадцать лет. Двадцать лет я не пью ни-че-го спиртного. И если даже во сне кто-то для хохмы подсовывает мне рюмаху с вином, то я его безжалостно бью, как предателя, а сам бегу куда-то и выблевываю из себя все-все-все и долго-долго-долго полощу рот.

Испытать себя еще раз внутренним светом мне не дано.

Прошу прощения, я, кажется, отвлекся. Поэтому давайте-ка вернемся в осень 1965-го, на Северный Байкал, где я и ждал тогда вертолет.

И дождался. Наконец после ноябрьских праздников, с лютой пургой и пятидесятиградусными морозами, выдалась парочка удивительно синих, метеочистых деньков, и я минут за сорок всего перелетел на берег Байкала, в Нижнеангарск. Вот отсюда дальнейшего хода не предвиделось точно — хоть вой: непроглядное варево испарений, восстающее от невидной из-за них воды, тут же и смешивалось с низким, сумеречным варевом облаков. Получалась сплошная кромешная серая мга, из которой то начинало слезить мелконьким дождем, то мотрошило крупитчатым, прыгающим снегом.

Я убивал время то в столовке, где продавали дешевое красное вино — «гомыру», то на койке в местном «отеле». Придумывал стихи. Запоминал, а некоторые и записывал. Из них составилась после и вышла в Иркутске тонюсенькая книжоночка с чересчур уж, на нынешний слух, бодряческим и шумным названием «Азарт». А постарался сейчас припомнить хоть что-нибудь из нее и — не смог. Честное слово. Забыл.

А потом мне повезло. В порт нежданно-негаданно втянулась «Клара Цеткин», самоходный, тысячетонный, шестьдесят метров в длину, лихтер, верша этим сверхплановым рейсом вообще всю судоходную навигацию на Байкале. В Нижнеангарск он доставил муку, сахар, железо, машины.

Задание же на обратный рейс у лихтера было забавным. Для меня лично. Нужно было заходить во все крупные бухты байкальского побережья и собирать там на борт накопившуюся за целый год пустую винпосуду.

Тот, кто бродил по Байкалу осенними рейсами, вряд ли сможет забыть их. Большим морем, когда туман, поднятый морозной водой выше клотика, окутывает судно, идти и жутковато, и заманчиво.

Прав был, однако, тот летчик, что придумал по аналогичному же случаю: летел в облаках, как в пинг-понговом шарике. Байкальские «шторы» не слабее.

Я подолгу выстаивал в рулевой, всматриваясь в туман, в его странные, нереальные перестроения, силясь разгадать за игрой бесконечно варьируемых абстракций что-то давно и настойчиво напоминающее мне… Судно увязало в чем-то бесплотном и нематериальном. Его то захлестывало медленно клубящейся пеленой, то отпускало… Бледные пятна невесомо шевелились в пространстве, и это неопределенное, зыбкое шевеление таило в себе какой-то неподдающийся воображению смысл… А ко всему этому надо прибавить еще непрекращающийся, размноженный на мириады мельчайших оттенков и оттеночков, всепроникающий стеклянный звон.

К концу рейса лихтер принял в свой баскетбольный зал-трюм тысяч за двадцать ящиков с бутылками. Сам их грузил с командой десятки часов подряд. Оттого-то, наверное, и запомнилось экономическое ворчание старпома «Клары Цеткин» — Телегина Валентина Ивановича.

В раскрытый иллюминатор рулевой с парком заглядывал морозный воздух, слегка покачивало и звенело, звенело, звенело.

— …нет, ты посчитай только, — разорялся Телегин, — сколь же она стоит, эта чертова бутылка! Может, мелочь, да? Для казны? Для государства?! Даже так возьмем: выпустил стеклозавод бутылку. Ага. Естественно, она ему во что-то обошлась. Раз! — Он загнул на левой руке мизинец, обернутый посередке полоской изоленты. — Продал он ее, ну, скажем, винзаводу. Она уже подорожала. Два. Налили в нее этой отравы с градусами и продали мне. Я выпил, а бутылочку сдал и получил за нее. Три… Все, кажется? Не-ет. На Байкале эта бутылка год лежала в той же бухте Загли — ее охраняли. Опять подорожала, значит. Четыре. Потом мы пришли. Нас зафрахтовали — отстегивай по новой. Пять, твою мать!.. Да за погрузку команде, вместе с тобой, — он чуть не ткнул в меня кулаком, — играющим пассажиром — сумма прописью. Шесть, да? А едут сопровождающие — им тоже плати. Семь. После снова выгружай — отслюнивай. Восемь! Грузи в состав — гони монету. Девять. В общем, я тебе так скажу — арифметика нецензурная, ёш ее в клеш!..

Я слушал Телегина и думал: про египетские пирамиды, которые можно было бы запросто наложить из вот этих вот ящиков; о том, что бы эти бутылки смогли рассказать, если бы заговорили… Радость, достаток, удачи, горе, расстройства, ненависть, нечестность, одиночество, безволие, пустота, надежды, отчаяние!.. Господи, да в нашем трюме вся-вся бесконечная гамма человеческих эмоций, и, значит, это по ним звонит и звонит этот звон…