Юрий Скоп - Избранное

— Война кончила-а-ась!..

Вот… зимнее наводнение Ангары. В январе прямо. Пар… Лед. Танки спасают людей…

А вот и я… собственной персоной. Первый-первый раз целуюсь. На Иерусалимском кладбище. Ночь и весна. Ее зовут Людка…

Футбол и книги, хоккей, легкая атлетика и бокс, стрельба и попытки складывания стихов, драки, танцы, кино, первая папироса и первые, такие веселые поначалу, гулянки с выпивкой, чугунная ограда сада Парижской коммуны, дубовые, темные, нигде больше таких не видел, шкафы аптеки на углу бывшей 4-й Красноармейской, пожилой милиционер, по нашему огольцовскому прозвищу Король, вечно торчащий с пустой кобурой супротив кинотеатра «Гигант», рядом с которым торговали потрясающей газводой и морсом, расписной, сказочный — как его можно было замазать? — потолок кинотеатра «Художественный», тополя, «…город, мой город, на Ангаре…».

Нынешнее поколение иркутян наверняка и не знает о песне про Иркутск, слова к которой написали бывший теперь, как и я, иркутянин, поэт Юрий Левитанский в соавторстве с иркутянином Александром Гайдаем, и которыми я только что закончил свой бессюжетный монтаж вспомнившегося. А ведь когда-то она в нашем городе была популярна и обязательна, как тополевый пух в июне…

Я задумчиво отстучал на машинке отточие и улыбнулся. С иркутскими тополями в моей уже творческой биографии связан один довольно занятный эпизод. Дело в том, что сразу же после окончания Уральского университета я, с дипломом журналиста, вернулся в Иркутск из Свердловска и начал работать в газете «Восточно-Сибирская правда». Сперва в промышленном отделе, потом в информации, потом помощником ответственного секретаря. Здесь мне уже доверялся макет газетных полос, и я, макетируя, скажем, четвертую, самую читабельную полосу, иногда ставил на нее, для пятна, какой-нибудь фотоэтюд. Ставя его, я не удерживался и сочинял к нему то четверостишие, а то и восьмистишие. Охота же было проявить свои так и прущие изнутри поэтические дарования! При этом я иногда стишата эти безымянными не оставлял, заверяя, так сказать, собственной фамилией: признаюсь уж — по-мальчишески все это было, тщеславно.

Короче, однажды «Восточно-Сибирская правда» вышла с очередным фотоэтюдом на четвертой полосе и, следовательно, с очередным моим поэтическим шедевром к нему.

Не помню уж, что было сфотографировано там и что, значит, подвигло меня на рифмованные соображения, но их-то, к сожалению, только четыре строчки помню как сейчас. В них было вот про что: «…и когда встречаюсь с ним на карте (ну, то есть с Иркутском, что, вероятно, было обозначено в первой строфе), с ним, живущим рядом с Ангарой, узнаю в себе его характер — тополиный, строгий и прямой».

Вот так. В общем, газета вышла. Отжила. Продолжала выходить дальше. И никто этих моих стихов громко не читал и, по-видимому, тихо тоже. А спустя месяц или два среди молодой журналистской братии Иркутска смеху было достаточно. В «Крокодиле», никак не меньше, появилась довольно преехидная заметуля. Она так и называлась — «Тополиный характер». И автор ее, процитировав многомиллионным тиражом мое сочинение, эдак невинно поинтересовался у читательской аудитории: а вы, мол, граждане и гражданочки, не объясните, хорошо это или плохо иметь «тополиный», вероятно деревянный, характер?

С той веселой — не для меня, во всяком случае тогда, — поры время отлистало больше двадцати лет. И завтра вечером я сяду в пятнадцатый вагон скорого поезда «Рига — Москва» для того, чтобы начать дорогу к родному дому.

Да, я снова перед встречей с ним. И оттого непрерывно тормошу и тормошу свою память. Ведь разбираясь в том, что в наших представлениях относится к прошлому, а что к будущему, мы, люди, вроде бы не испытываем особых затруднений. Когда мы реставрируем, мысленно оживляем свое прошлое или с грустью думаем о тех, кого нет сейчас рядом с нами, мы все это, невольно и естественно, переносим в свое настоящее, отчетливо сознавая при этом, что мы не грезим, а вспоминаем. Ведь все очень просто: прошлое это то, чего уже нет, будущее это то, чего еще нет, а настоящее… что такое настоящее?

Через два дня я буду в Иркутске. Через два дня я пойду по его улицам вместе со своим прошлым. В какой-то приблизительной мере я буду, наверно, смахивать на человека-невидимку. То есть я буду реально идти по родному городу, в котором знаю все, а город, с его новым поколением иркутян, не будет знать об этом. Мое прошлое состыкуется с настоящим, и я пытаюсь профессионально, по-писательски, уловить момент этой стыковки.