Федор Кравченко - Семья Наливайко

— Зачем же ты связалась с другим?

— Я же вдовой была…

— Неправда!

— Но как я могла одна прожить… да еще с ребенком? — жалобно проговорила Клавдия.

— Анне труднее было…

Клавдия заплакала. Я утешал ее. Да и не только утешал. Довелось и воду ей носить, и за книгами бегать в библиотеку, и даже пол в комнате подметать. Черт побери, она вела себя по-прежнему, как в те времена, когда Максим ее баловал. Тут я сообразил, что он, мой братец, и сделал из нее «барыню». Но почему я нынче должен подвергаться «эксплуатации» с ее стороны? Пусть Максим и отдувается за свой метод «воспитания»…

Я все-таки намекнул ему, что Клавдия нуждается в его помощи. Он взглянул на меня такими глазами, что у меня в душе помутилось.

Несчастный! Он продолжает любить ее… В этом я окончательно убедился.

Но, может быть, именно потому, что он все еще любит ее, я сильнее ощутил неприязнь к старшей невестке. И мне надоело ее обслуживать. Тем более, что Наташа начала трунить надо мной.

— Как твоя подшефная? — спросила она однажды. — Ты еще не кормишь ее манной кашей с ложечки?

Похохотав, Наташа вдруг сделалась очень серьезной.

— До войны, когда папа был жив, — сказала она, — я с другими пионерами побывала в Крыму, в Артеке. И знаешь, что там поразило меня? Глицинии! Какие они красивые! Только, когда я впервые увидела их на кипарисах, мне показалось, что это сами кипарисы так красиво цветут. А экскурсовод сказал, что глициния — паразитка. Она оплетет кипарис, и всю жизнь на нем держится… Я как посмотрю на Клавдию, так и вспомню глицинию…

Мне эти слова глубоко запали в душу. И черт дернул меня, придумав новую сказку, я начал носиться с ней, как дурень с писаной торбой. Анне Степановне рассказал… Наконец, когда мы все собрались, чтобы посидеть с Максимом перед его отъездом на фронт, я взял да и брякнул:

— Ручаюсь, что никто не слышал сказку о том, как одна красавица превратилась в глицинию.

Максим поднял на меня удивленные глаза:

— Лучше на гармошке сыграй. Какой-нибудь веселый марш…

Но сидевшие за столом Степа и Наташа начали просить, чтобы я рассказал сказку. Мать поддержала их.

Вот о чем я поведал им:

— Жил-был на свете запорожский казак по имени Спиридон. (Сам не знаю, почему мне в голову взбрело назвать его так.) И была у него красавица жена, которую звали Лукерьей. Случилось так, что турки налетели на село и взяли в плен Лукерью. Спиридон с товарищами погнался за турками и отбил у них свою красавицу в том самом месте, где нынче Севастополь находится. Взял он ее на руки и несет. А казаки кричат ему: «Зачем на руках носишь? Пускай своими ножками топает». Спиридон возражает: «Не могу, потому что люблю ее…» И продолжает нести красавицу. Турки очухались, погнались за казаками. Запорожцы опять говорят Спиридону, чтоб он опустил свою красотку на землю, пускай вместе со всеми бежит. Иначе она и себя и мужа погубит. Но Спиридон еще крепче прижал ее к себе. И еле идет, спотыкаясь… Погоня вот-вот настигнет его… Тут уже сам черт сжалился над Спиридоном и Лукерьей: «Эх, пропадут, думает, ни за что ни про что пропадут… Пока бог зевает, надо мне чудо совершить…» И что ж вы думаете… Как только черт крикнул: «Стойте! Я из вас деревья сделаю!» — так Спиридон и застыл на месте. И стал он кипарисом. Но из жены его никакого путного дерева не вышло: она так оплела его, что и после не могла жить сама по себе. Словом, получилась из нее глициния…

Мать и Максим переглядывались, слушая мою сказку; Наташа воскликнула:

— Ох, и фантазер! Вы только посмотрите на него, какой фантазер!

Никто, конечно, не знал, что это она мне и подсказала сюжет…

Максим грустно улыбнулся, прощаясь со мной.

— Эх ты, сочинитель, — добродушно произнес он. — Я бы тебя за такую сказку по головке не погладил, но сейчас мне не до того. Учти, однако, что не все Спиридоны на один манер сделаны…

Уезжая, он заторопился, словно боялся, что опоздает на поезд, хотя времени было достаточно. Мать дала ему подводу и долго стояла на улице, как в памятный день, когда братья уезжали втроем. Как только подвода скрылась из виду, мать обернулась и с гордостью сказала:

— Теперь Максим обученный. — Она улыбнулась, хотя на глазах выступили слезы. — Его надо было только раскачать как следует. Знаешь, когда-то в церкви на колокольне такой колокол был — самый большой. Маленькие — те, чуть тронешь за веревку, уже и зазвонили. А этот как начнешь раскачивать… Зато, когда уже раскачаешь, такой гул пойдет — за сто верст слышно!