Борис Володин - Возьми мои сутки, Савичев!

Душ ему нужен был, не только чтоб освежиться; перед дежурством положено смывать с себя всю инфекцию и, как солдату перед Аустерлицем, надеть чистое белье. Если бы Савичев мылся в роддоме, ему одному пришлось бы занять душевую целиком. Мужчин у них, считая Главного и Бороду, всего пятеро, а душевых всего три. Мужчины все дома мылись, а то пока один в душевой, человек двадцать прыгало бы перед дверью на одной ножке.

Он мгновенно обмылся как следует. Он научился мгновенно мыться. И даже если сколько-то позволял себе постоять еще под душем, поглаживая поскрипывавшую кожу, и, чтобы набраться свежести, поворачивал потихоньку краны, делая воду холоднее и холоднее, все равно на все — и на мытье, и чтобы голова стала совсем ясной — обычно минут десять уходило у него, не больше.

Он и рассчитывал время по привычным своим ощущениям — при его постоянном недосыпании голова становилась ясной на десятой минуте, оставалось еще и на завтрак, и на дорогу, и соседям он мешал тогда собираться в самой малой мере. Он шел ведь на дежурство к половине девятого, а не к девяти.

Но сегодня время шло по-своему. Савичев, стоя под душем, медленно думал о странной выходке Чучела с этим ластиком: столько часов убил, чудик, на киданье простой резинки со слоником, да еще в таком самозабвении — позабыв и чай, и сон, и трепку, которая могла достаться. Савичеву всегда потом было стыдно, если Чучелу от него доставалось. Он жалел, что вечно времени нету, чтобы поговорить побольше, чтоб не приказывать, не орать, а объяснять терпеливо. Он считал, что приказывает и наказывает оттого, что некогда убеждать. Его дед говорил, что принуждение — как шаткий мост над ущельем. Им пользуются, когда нет времени пройти дальней дорогой по твердой земле — более надежной, но дальней. Дед говорил много красивых афоризмов: «Не ответить на письмо все равно что не пожать протянутую руку». «Принуждение — шаткий мост…» Но когда Савичев-маленький отбил уголок стеклянного многогранника с розовыми цветами внутри, дед дал ему встрепку. Правда, без крика. Дед только сопел.

А в трепке, заданной ночью Чучелу — Савичев знал это, — была еще одна стыдная вещь: ведь в свирепость он впал еще потому, что Чучело испортил ему их с Лилькой возвращение вдвоем. И когда он освирепел от этого, что мог Чучело — будь он даже тысячу раз родной — доказать ему, бормоча в испуге и виноватости про пятнадцать тысяч раз, которые надо было ему ластик подкинуть!.. Вот так: пятнадцать тысяч, пятнадцать тысяч. И вот оно — Савичев сам рассказал Чучелу про Бюффона, монету, теорию вероятностей, большие числа!.. Два дня назад. И человек решил поставить эксперимент, подтвердить или опровергнуть. Когда Бюффон ставил эксперимент и кидал монету пять тысяч раз, со стороны это тоже выглядело идиотством. И Чучелу, как в средние века, за эксперимент — ауто-да-фе! — по попе, по попе, их комната оказалась Площадью Цветов, кресло-кровать — столбом, одеяло, которым Савичев накрыл, нашлепавши, Чучело, — балахоном, разрисованным чертями. Самым тяжким был даже не Лилькин несправедливый попрек, а то, что в савичевском детстве все было так же — он делал что-то, казавшееся взрослым и важным, а это разрушали. Еще и его к тому же наказывали. Вот — не кровный, а узнаешь в нем себя!.. Но только потом — уже на спокойную голову, уже — когда поздно.

Голова еще не стала ясной, и не улеглись еще покаянные мысли, а в дверь твердой рукой застучал сосед-подполковник, которому нужно было хотя бы заполучить зубную щетку. Савичев снова был виноватый, он застрял под душем, а соседу в его военное заведение — с тремя пересадками аж на другой конец города.

Нотация была краткой — по недостатку времени. Притом же к соседову ворчанию Савичев притерпелся. Сосед был чистюля, сверхъестественный аккуратист, не выносил и запаха спиртного. А Савичев с Лилькой жили в спешке, разбрасывали по прихожей галоши, оставляли на кухне посуду немытую, забывали про какую-нибудь кастрюлю, пока она не начинала испускать ароматы. На его работе нельзя было быть вареным да и статистика, которую подсунула ему Нина Сергеевна, тоже требовала полной четкости. Месяц-другой, и он станет дежурить первым, и оперировать сначала — больше, потом — лучше. Но все, что будет он делать, расписано другими по параграфам великого акушерского порядка. А чтобы делать что-то по-своему, надо найти, где этот порядок не срабатывает. Найти, всмотреться, понять, придумать, как надо. Проверить. Хотелось приостановить весь круговорот, в котором он жил, и разглядеть, что и как его вертит. Машинописные листки, которые он и теперь носил бывшему своему пациенту, и карточки со статистикой были для этого — только из разных частей круговорота. Ну, а степень и прочее тоже не лишнее… Прицел с этими карточками был стоящим того, чтоб себя ограничивать. И если он иногда позволял себе расслабиться, то ничего не случалось — приходил, ложился спать. Но стоило подполковнику узнать про это, и на другой день он всенепременно Савичеву говорил с укоризной, что до войны — в его молодости — столько не пили и вообще в его время все было правильнее. Эта мысль была у соседа главной: все было лучше, хоть и жилось много труднее. Дисциплины было больше. А теперь и уважения к старшим нет такого. И вообще все враспояску — даже офицерская форма и та без ремней, а брюки навыпуск, и кашне разрешены, и даже галоши.