Александр Авдеенко: Я люблю

— Неудобно. Ждут нас.

— Ну, раз неудобно, один шагай! Без меня обойдешься. Все, как полагается, обскажешь. Пока!

— Постой, Вася!.. Зря ты о премии брякнул. Коммунисты мы с тобой, не ради длинного рубля старались.

— Ну, знаешь!.. Я начальство уважаю. Верю ему больше, чем себе. С его высокой горы виднее, герой ты или не герой. А ты стесняешься. Не зря я тебя давеча лунатиком обозвал. Значит, не идешь со мной? Сыт идеями?

Я засмеялся и сказал:

— Беру болтуна на паровоз, в постоянные помощники. Пойдешь?

Вася напустил на свое бесшабашно-веселое, прямо-таки дурашливое лицо глубокомысленное выражение.

— Гм!.. Да!.. Вот оно как! В любви признаешься? Сватаешь? Что ж, кавалер ты подходящий. Могу и соблазниться, если ты от ласк и премии начальства не будешь отказываться. Завтра на зорьке дам окончательное согласие или бесповоротный отказ. Сейчас некогда, бегу в едальню. Пока!

И он потопал по железным ступенькам, густо присыпанным доменной пылью, тяжелой, мутновато-рыжей, как шоколадный порошок.

А я стою внизу, у подножия лестницы, ведущей к домнам, к душевым, в красный уголок, в столовую, и раздумываю, что мне делать, куда податься. Хочется броситься вслед за Васькой: и меня тошнит от голода. Но боюсь, что Ленку прозеваю. Пока буду прохлаждаться в столовой, она сдаст смену и пойдет домой.

Бегу в стеклянный домик.

Сменщик Ленки, заросший, угрюмый мужик, на мой вопрос, где Богатырева, буркнул:

— Посторонним вход воспрещен! Уматывай!

Где же моя милая?

Нет ее ни в комсомольской ячейке, ни в конторе. Оказывается, в цеховой библиотеке спряталась. Разложила на столе плотный лист с красным заголовком «Доменщик» и колдует: наклеивает заметки, карикатуры. Опять одна, без редколлегии. Вечная история: кто добросовестно тянет, на того еще больше наваливают. Ответственный редактор стенгазеты! Секретарь ячейки! С пионерами нянчится! Неграмотность бородачей-землекопов ликвидирует. И везде ей рады. А Шариков недоволен, все ему мало.

— Ну, как там, Саня, на Магнит-горе? — спрашивает Ленка и продолжает кроить и клеить. Беру ее в охапку, отрываю от стола.

— А разве ты не знаешь?

Она улыбается, но не так, как всегда. Не греет и не радует. Смотрит на меня, а плохо видит. Отпускаю ее, и она сразу же берется за ножницы. Режет, клеит, малюет и со мной походя, между делом, разговаривает. Вот как заработалась! Ураган «Елена» был добрее.

— Весь день думал о тебе, Ленка! Боялся, как бы с тобой чего не случилось.

— А что со мной может случиться? — Откромсала полоску желтой бумаги, намазала изнанку, пришлепнула к листу ватмана. — В огне не сгорю. В воде не потону. Ну, а как ты?

Спросила и забыла. Шелестит полосками бумаги, сует их туда и сюда.

Я перехватил ее руки, заляпанные гуммиарабиком, поцеловал. Потом до губ добрался.

Ленка выскользнула из объятий, толкнула меня к двери.

— Проваливай, Санька, не мешай! Кровь из носа, а газета должна выйти до первого гудка.

Ну, раз кровь из носа, действительно надо проваливать. Побегу пока в столовую, а там видно будет, что дальше делать. Сытый дальше видит, чем голодный.

Спешил, запыхался, пересчитал ступеньки, но все равно опоздал. Дверь в столовую наглухо запечатана изнутри. Всё. Привет голодающим! До утра не удастся разговеться.

А может, у Вани Гущина заморю червяка? Он запасливый и на табак и на еду. Пойду! Давно пора!

Выездная редакция в двадцати шагах от библиотеки. Но я опять умудрился удлинить дорогу. Взобрался на эстакаду. Хотел узнать, спустились ребята или отсиживаются на горе, пережидая бурю. Эх, друзья!.. Про нас с вами песни поют: «Наш паровоз, вперед лети! В коммуне остановка!..» — а вы... Осмелейте, разорвите цепи круговой поруки, мчитесь сюда!

Примчались!..

На рудной эстакаде остановился хопперкарный поезд. В голове маячила ярко освещенными окнами Шестерка! Заметив меня, машинист спрыгнул на землю. Быстро подошел. Морда смущенная, но на словах парень бравый, прямо-таки бедовый.

— Здорово ты рванул! Пока мы собирались, и след твой простыл. Молодчина! Крепенько щелкнул по носу боягузов. Раки любят, чтобы их живыми варили.

Вроде беспощадно раскаивается. Но я не спешу ему верить. Неискренность чувствую. Чересчур меня превозносит. Задабривает. А что на уме у него? Чего ради он исподтишка таращил глаза на мою Ленку? Ладно, пусть притворяется, все равно меня не проведет.

— Больше всех я оскандалился, — легко, чуть ли не с удовольствием казнит себя машинист Шестерки Атаманычев. — Моя очередь подошла брать вертушку, а тут буран разыгрался. Я хотел вниз идти, а братва за хвост уцепилась: «Куда прешь, молокосос? Уважай старших и бывалых!..» Напугали!.. Пришлось уважить. Вот какое дело.