Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ

— Давай вот сюда, мимо ели… Только гляди внимательнее, тут не улица Горького. Чуть вбок с дороги — и будешь лазаря петь в болоте.

Ковыляли до нужного участка с час. Добрались до узенькой просеки. Тут Коленьков разобрал свои железяки и стал лазить по обрывам, что-то замерять. Эдьке стало скучно, включил транзистор, который Котенок приспособил в кабине. Добрались до этих мест приличные станции, даже какой-то чудак вовсю тарахтел по-английски. И мелодии что надо. Коленьков подошел весь взмыленный, послушал:

— Найди что-нибудь русское… Это дерьмо тошно слушать.

Приказ есть приказ. Эдька нашел станцию, где пел народный хор. Коленьков удовлетворенно качнул головой:

— Дело… Давай громче, чтоб и мне слышно было.

Сел на пенек в двадцати метрах от Эдьки и стал записывать что-то в тетрадку. И над логарифмической линейкой колдовал.

Потом они перекусили из коленьковского рюкзака, и начальник опять полез к обрыву. Копался там в породе, вылез на черта похожий, весь в грязи. Долго ругался. Эдька не решался спросить, в чем дело, потому что физиономия у Коленькова была злющая. А что спрашивать, если человек тебя в собеседники не берет? Сам с собой разговаривает и сам на себя ругается. Ему хорошо.

Чтобы не заставил Коленьков лазить по обрыву тоже, Эдька завел мотор, послушал его с сокрушенным видом и полез под капот. Начал вытаскивать свечи и, не торопясь, надраивать их ветошью. Взялся за масло. Протер все как надо, вычистил мотор весь до блеска. Правду сказать, Котенок вообще-то неряха. У него все машины замызганы. Дескать, наше дело водительское, а другого мы не хотим. Ковыряйтесь в землице сами, товарищ начальник.

Так, не торопясь, дотянул до того момента, пока Коленьков не явился окончательно. Эдька заставил его подождать еще минут пять, пусть знает начальство, что мы тоже не сидели без дела. Старательно охал и осторожно поругивался, лежа под машиной. Да иногда постукивал ключом по металлическим частям. Сапоги Коленькова топтались рядом нетерпеливо, и Эдька сжалился над ним. Вылез, кинув тряпку в кусты, полез в кабину:

— Ну, двинули!

Теперь Коленьков был доволен. Когда выбрались на тропу, даже песню запел:

… Ой да ты, кали-и-и-и-нушка, ой да ты, мали-и-и-и-нушка, ой да ты не стой, не стой на-а-а горе крутой…

Голосина, конечно, у него был что надо. Ревет прямо, а не поет. Только странно это Эдьке. Начальник все ж. Солидность должна быть, хоть показная. А этот фальшивит вовсю и ревет на полную глотку без всякого запаса.

Видно, думал, что Эдька поддержит. Поглядывал на него все. Без дела вышло. Тогда, после паузы, спросил:

— Ты как же сюда решился?

— Да вот так. Есть задача.

— Ишь ты? — притворно изумился Коленьков. — Да ты целеустремленный!

Эдьке не нравился его тон. Играет как с маленьким. Тошно. Срезать бы тебя разок на приличной реплике. Чтоб заикаться начал от неожиданности. Нельзя. Теть Лида будет ругать. Лучше бы уж помолчал.

А Коленьков только собирался приступить к разговору. И направление этого разговора Эдька разгадал очень быстро.

— Ты в Москве у Лидии Алексеевны часто бывал?

— Бывал.

— Да… А я вот всего три раза в Москве в командировках… Когда день, когда пять. Нигде не побродил.

— Возьмите отпуск и поезжайте.

— Верно говоришь. Так и сделаю. Тебе-то легче… Как что, так к тете под крылышко. Правда, она в отъезде часто. Ну, а с мужем ее ты как, в ладах?

— Дружим… — равнодушно сказал Эдька и в душе поулыбался над примитивностью Коленькова. Теперь ход вопросов и ответов будет зависеть от него, от Эдьки. Ишь, хитрец. Ну держись. — Он умница большой. Добрый очень. И теть Лида его очень любит. Вот я здесь уже двенадцатый день, так она три письма ему написала. Он — международный обозреватель. Со всякими там президентами встречается. Запросто разговор у них. Три языка как русский знает: английский, испанский, немецкий.

Помрачнел Коленьков. Закурил. Вздохнул тяжело. Так тебе и надо. Ишь куда нацелился. Да дядя Игорь если б захотел… Что тут говорить?

Добрались до лагеря в сумерках. Коленьков выбрался из вездехода, рюкзак за плечи закинул.

— Иди включай движок, — сказал мирно, будто и не было никакого разговора, — а потом к тете Наде на камбуз. Проголодался, наверное.

Забота о людях, подумал Эдька, глянул, чтобы все было как надо, и поставил вездеход на место, под сосну. Накрыл брезентом. Отличная машина. Вот в таком бы на Пушкинскую площадь… Обмерли бы все однокурсники. Да в робе бы этой. Да в сапогах кирзовых. Вот тебе и Рокотов, про которого вы говорили, дорогой Петр Дмитриевич, всякие неприятные слова о рафинированности, подражательности, вторичности его опытов в литературе. А он в тайгу, на вездеход, к людям, которые завтрашний день делают. Вы еще услышите про нашу дорогу, Петр Дмитриевич. Может, даже с делегацией приедете, как турист, поглядеть. А Рокотов, тот самый, который рафинированный, уже здесь. И напишет обо всем. Хотя бы о том же Котенке. Вот взял и сорок километров по болотам, один. Уже рассказ. А тут это каждый день и никто не удивляется. Вот что за жизнь в этих краях. Надо бы письмишко после первого сентября накатать. Ребятам. И фото приложить, в робе и сапогах возле вездехода. Петр Дмитриевич очки поправит на носу и скажет: