Олег Кириллов - ВСЕ НА ЗЕМЛЕ

Вздрагивал огонек лампы, и тени метались по серой стене. А самая большая, увеличенная во много раз расстоянием, тень от встрепанной головы Макара, занимала почти половину дальнего угла.

Котенку конечно же трудно говорить. Это чувствовалось и в частых паузах, и в плохо выговариваемых словах. Эдька понимал, что Макару сейчас надо отвлечься от боли, выговориться, однако сам не мог сосредоточиться на том, что рассказывал Котенок. Его голос доходил до сознания Эдьки трудно, какими-то урывками, иногда пропадая совсем. А потом возникал снова на какой-то полуфразе:

— … и сели мы с ним друг напротив друга, и я ему говорю: «Что ж ты, гад, бабы себе для игрищей не нашел другой? Ты ж мне, своему корешу, душу разбил. Не было б сына, так черт с нею, а вот теперь мне что скажешь делать?» А он мне тоже говорит прямо: «Что хошь со мной делай… Уважаю я тебя, Макар, да только что толку-то в том… Вот она меня захомутала… Я на энто дело почему пошел? Да потому, что ежли она со мной закрутила, то баба напрочь пропащая, — я откажусь, отматерю ее, значит, за тебя, так она в момент другого сыщет… Раз червоточина завелась, так тут уже пустое. Вот что я тебе скажу, Макар». Да-а-а… А она в слезы, говорила я тебе, Макар, не кидай меня одну. Кинул, не послухал. А теперь вот и твоя и моя жизня разбитая. Ну что… Собрал я ее вещички, на станцию свез их с сыном, все деньги, что были, отдал, и на том конец. Когда на развод прислала, бумаги в момент подписал и отправил. А зараз она замуж вышла. Хорошего мужика взяла — Ивана Корнюшова… Бригадиром зараз в колхозе. Двое деток уже прижили. Вот так… А я один пока что. То есть не так чтобы один… Вдовку одну присмотрел, мужик у нее на лесосплаве погиб… С дочкой вдвоем проживает. Ну, поначалу на квартире у нее стоял. Баба чистая, цену себе знает… Пожил я у нее месяца три, а потом она мне и говорит: «Ты вот что… Или съезжай, или живи со мной, потому как про нас с тобой уже разговоры всякие пошли, а мне это ни к чему, дочка в школе наслушается… Мужик ты справный, да только неухоженный. А что внешность у тебя незавидная, так оно ведь даже лучше: не позарится на тебя никто. Расписываться поначалу не будем, дюже мало я тебя знаю. Ледащим окажешься — как потом с паспорта вытравлять? Живи пока так…» И проживаю. Коли все у нас с тобой нынче добром кончится, так распишусь зимой… Чего уж мотыляться? Как понимаешь? А? Федя?

Эдька встрепенулся:

— Правильно… Спать давай.

— Ну, так что, можно про меня написать книжку?

— Можно… Я обязательно про тебя что-нибудь напишу.

— Брешешь, — усмехнулся Макар. — Ну да ладно… Спи давай, тебе завтра, брат, дорога не простая. Нутро в голове жгет. Как бы не окочурился я до того, как ты людей приведешь. Аж свету белого не вижу. А нас только послезавтра хватиться могут. Ежли завтра не дойдешь…

— Дойду!

Ночью Макар бредил. Эдька два раза вставал, поил его водой. Перед утром вышел на крыльцо. Долго глядел в ту сторону, куда уходила река. Иногда ему казалось, что в предрассветной мгле улавливает он далекие отблески огней. А может не идти? Может, палить из ракетницы в небо? Должны же быть где-то люди? А Макара бросать нельзя.

А утром Котенок встал у его кровати:

— Слышь, Федя… Вставай. Идти надо.

— Ты же совсем хворый… Может будем вдвоем ждать?

— Скрутило меня… Головы не чую… Будто сверлом крутят. Надо тебе идти. И нога… Видал какая.

Распухла нога у Макара. В щиколотке разнесло, как бревно. Куда такому идти?

И Эдька ушел один. Поменялись сапогами: у Макара голенища повыше да и переда сделаны из натуральной кожи. Эдькина же кирза протекала.

Он взял остатки колбасы, два десятка сухарей, весь запас ракет. Макар не вышел даже провожать его, так и остался сидеть на краю кровати, ссутулив узкие плечи.

Уже через два километра Эдька почувствовал страшную усталость. Дорога пока была приличная: каменистая тропа по самому берегу реки. Сел у столба с дощечкой, на которой кто-то выжег надпись: «4-й лесопункт Караевского леспромхоза — 2 км». Отдохнул. Впервые в жизни почувствовал сердечную боль. Не хватало воздуха, и кровь в висках обжигала, двигаясь частыми сбивчивыми толчками. Теперь кашель прямо душил: сухой и пронзительный, он сотрясал Эдьку длинными приступами, и глаза слезились, и мир вокруг был неясным. Слабость одолевала, вставать не хотелось.

Он понимал, что надо идти. Хотя бы потому, что в памяти вставало лицо Коленькова и в ушах все еще звучали его слова:

— Мы здесь занимаемся делом, Рокотов… Трудным делом. А ты себе все выдумал. В тайге, как в атаке, — каждый штык на счету. А ты подведешь. Ты все в игрушки играешь, а думаешь, что живешь на свете. Здесь все всерьез — и тетя Лида не прибежит на помощь. Вот поэтому тебе надо уйти от нас.