Матвей Ройзман - Эти господа

С тех пор сюртук — сверстник революции — стал свидетелем прутовских счастливых дней, не имел ни одной заплаты, ни одного пятнышка и, действительно, решил на много лет пережить старика. Впрочем, сюртук, кроме отживающего свое время жилета, был постоянной верхней одеждой Прута и заменял пиджак и пальто, которое давно перешло к Левке. И сюртук понимал, что он верный спутник на земле, единственный защитник от непогоды, и, лежа по ночам в ящике, наверно, думал о портном Пруте, кряхтящем под одеялом на катке…

— Добрые люди! — говорит старик, шагнув к двери. — Имейте жалость!

— А ты православный фрак пожалел? — спрашивает Мирон Миронович и, схватив Прута в охапку, опускает его в ванну. — Граф, отворачивай кранты! — и он зажимает старику рот.

Прут роняет карандаш, задирает полы, чтобы спасти своего старого друга и, барахтаясь в руках Мирона Мироновича, пытается крикнуть. Держа во рту кость, как сигару, граф отвертывает края до отказа, кран всасывает воздух, фыркает, и ржавая капля, упав на белый край ванны, коричневым пауком сползает на дно.

— Друзья! — через силу говорит Перешивкин. — Вода не накачана!

— Чего зря людей утруждаешь! — упрекает его Мирон Миронович, отпуская старика.

— Антракт для перемены декорации! — весело объявляет граф и бросает кость.

Старик выпускает полы сюртука, на коленях подползает к крану, гладит его, как Левку по щеке, и крупные слезы брызжут на стекла очков.

— Ой, господин сюртук! Мы еще будем шить!

Сложив бараночкой большой и указательный пальцы, граф трясет руками и, обдавая старика зловонием, картавит:

— Хози бози, меня не трози!

Старик поднимает карандаш, хочет встать, но колени не разгибаются, и он, глухо дыша, цепляется за край ванны.

— Товарищи! Женщины протестуют! — кричит Сидякин, входя в ванную комнату и придерживая рукой салфетку, заткнутую за воротник. — Ну-те-с? — удивляется он, видя портного в ванне.

— Крестить собрались, а воды нет! — сожалеет Мирон Миронович. — Не было печали, так черти накачали!

— Господин Перешивкин! — просит Прут, с трудом разогнув правую ногу. — Помогите мне! Я же шил на вашего папашу!

— Стой! — кричит Мирон Миронович. — Держи его!

Граф толкает в грудь старика, старик садится, но сейчас же, схватившись рукой за кран, поднимается.

— Я протестую! — начинает Сидякин.

— Что-с? — нагло спрашивает Мирон Миронович, хватает бутыль с зеленой краской и, отбив горлышко о край ванны, опрокидывает бутыль над стариком. — Плавай, чеснок!

Густая струя ударяет кричащего Прута в голову, залепляет глаза, рот, уши, заливается за шиворот, под сюртук, жилет и рубашку. Спазмы перехватывают старику горло, он смолкает, хватается за кран, но маслянистые руки скользят и срываются.

— Я протестую! — хихикает Сидякин и гладит бакенбарды. — Вы не уведомили мою невесту!

— Не-ве-сту! — орет Перешивкин.

Он вскакивает, поднимает отбитое горлышко бутыли и бросается на Сидякина; но уполномоченного уже нет в ванной комнате. Перешивкин подбегает к ванне, ударяет горлышком в руку Прута, старик отдергивает руку, его горло булькает, и он кувыркается лицом в вонючую жидкость. Остервенелый Перешивкин наклоняется над стариком, ударяет осколком его по шее, и — как в траве раздавленная земляника — в зеленой гуще пятна крови…

Царская власть культивировала национальную рознь и еврейские, татарские, армянские погромы, как отдушину для «гнева народа». Во время гражданской войны белая гвардия шла под лозунгом «бей жидов и коммунистов», сопровождая свои наступления жесточайшими погромами среди евреев-бедняков и щадя богатые еврейские дома.

Декретом за подписью Ленина от 27 июля 1918 г. антисемитизм был квалифицирован, как контрреволюционное движение, а погромщики были об’явлены вне закона.

Но если в первые годы революции враги советской власти открыто выступали против нее, то сейчас, чем сильней становится советская власть и чем победней развивается социалистическое строительство, тем осторожней, тем изворотливей становятся враги пролетариата. Теперь вряд ли кто решатся открыто выступать против власти советов. Остаются напрасные надежды на экономическое вредительство, на разрыв связи рабочего класса с крестьянином-середняком и бедняком и на разжигание национальной вражды в рядах трудящихся.