— Ну-те-с, товарищ! — сказал Сидякин, взглянув на Мирона Мироновича и вытирая платком мокрое ухо. — Госхлебторг пойдет вам навстречу! Но делается это исключительно по государственным соображениям! — прибавил он, останавливая пытающегося открыть рот Мирона Мироновича. — Ваш Москоопхлеб носит нездоровый характер. Государству же нужен в хлебной промышленности здоровый помощник, не обремененный долгами.
— Мамочка! — только мог произнести Мирон Миронович и заплакал. — Запряги меня! Заставь возить воду! Всей семьей рабами тебе будем! — и, подойдя к Сидякину, он обнял его и поцеловал.
Амалия Карловна расправила свое платье, как розовый абажур на лампе, улыбаясь и краснея, подошла к Сидякину, к изумлению его присела в реверансе и, сложив руки, как в кирке, сказала:
— Герр директор! Я имею один просьба за мой Николай Василиш! Он остается без служба! Das ist aufrührerisch! Назнашайть его нах Москау!
— Сегодня женщины проявляют широкую инициативу! — сказал Сидякин, воодушевляясь и посматривая на Ирму. — Раскрепощение женщины — залог нового социалистического быта! Товарищ хозяйка! — обратился он к Амалии Карловне, вставая и еще больше воодушевляясь. — Я принимаю к сведению ваше заявление! Ну-те-с? Я предлагаю вашему мужу явиться ко мне в обычные часы для детальных переговоров!
Мирон Миронович побежал на кухню, вытащил из-под стола корзиночку, распаковал и достал четыре бутылки шампанского. Амалия Карловна принесла поднос с фужерами, вытерла их полотенцем, и фужеры вспыхнули, как лед на солнце. Мирон Миронович сорвал оловянный колпачок с бутылки, раскрутил проволоку, по плечи ввинтил штопор и, зажав обернутую салфеткой бутылку между колен, выдернул пробку.
— Гоп! — крикнуло шампанское и, плюнув, подскочило.
Амалия Карловна понесла в столовую поднос с фужерами, в них заиграли рыжие полулуны, в полулунах снизу вверх пошел газовый снежок. Мирон Миронович положил в розовую фаянсовую вазу кисти винограда, поставил ее рядом с подносом, и сквозь румянец вазы заиграла зеленая кровь винограда. Когда все взяли фужеры, фруктовые тарелочки и положили себе винограду, Перешивкин поднялся со стула:
— Друзья! — начал он, подняв свой фужер. — Я долго думал, прежде чем решил поделиться с вами в некотором смысле интимной новостью!
— Я, как старший, принужден вас прервать! — воскликнул Сидякин, которого Ирма дважды толкнула носком ботинка. — Довожу до всеобщего сведения нижеследующее, — при этих словах Сидякин встал и торжественно произнес: — Завтра в одиннадцать часов утра в местном загсе…
— Постойте! — сказал Перешивкин, испугавшись за Амалию Карловну. — Я сам…
— В местном загсе я регистрирую мой брак с гражданкой Пивоваровой-Векштейн, после чего по желанию моей жены, верующей, мы закрепляем наш союз при содействии служителя православного культа. (Ирма встала рядом с Сидякиным, взяла его под руку и склонила ему на плечо голову.) — Я приглашаю вас всех в качестве свидетелей, а потом в качестве гостей в «Пале-Рояль»!
— Милостивые государи и милостивые государыни! — закричал граф, обрадовавшись негаданному доходу. — От имени Евпаторийского Откомхоза и уважаемой дирекции гостиницы «Пале-Рояль» приношу свое нижайшее поздравление! — и, прикрывая рот салфеткой, он потянулся с фужером к Ирме.
— Горько! — заорал Мирон Миронович, подбегая к Сидякину. — Горько-о!
Сидякин вытер салфеткой губы, осторожно приложился к щеке Ирмы и стал отвечать на рукопожатия. Амалия Карловна выносила из кухни на полуметровом блюде останки «Короля», во рту свиньи птичьим хвостом распускалась зелень петрушки, в голове торчала, мельхиоровая вилка, ровно нарезанные куски были обсыпаны, как крупным конфетти, кружочками моркови, лука, лимона, хрена, а сзади, словно осиновый кол в могиле, торчал пупырчатый огурец.
Бледный Перешивкин сидел, по уши вобрав голову в плечи, закусив клыком верхнюю губу, и полузакрыв ослепительные острия глаз.
— Was ist das? — испуганно спросила Амалия Карловна. — Ники?
Она выпустила из рук блюдо, оно хлопнулось о стол, голова свиньи подскочила и, как на салазках, покатилась по столу на Мирона Мироновича. Он откинулся, уставился на голову и, побагровев, харкнул в морду покойному «Королю».
Именно в эту минуту (так показала следователю Амалия Карловна) садовый звонок взвизгнул, помолчал и заверещал.
Номерантка Клотильда сообщила Пруту, что Канфель ушел с какой-то девушкой к Перешивкиным. По описанию старик узнал в девушке Рахиль и обрадовался, потому что в его синем узелке лежал переделанный фрак и голубая пижама, которые он собирался отнести к учителю. Прут шел по вымытой дождем набережной, над ним в черном бархате неба, как головки новеньких булавок, торчали звезды, море ворочалось, укутавшись с головой рваным ватным одеялом, ветер срывал с моря бурые лохмотья и, выдергивая грязную вату, бросал ее на берег. От мастерской портного до набережной было двадцать минут ходьбы, но только по праздникам, весной, ходил Прут с Левкой к морю. Старик любил весеннее море, оно всегда было одето в выутюженный синий мундир, поблескивающий серебряными пуговицами, и выбегало на барьер, сверкая белизной крахмальной манишки. В такие минуты старик снимал очки, клал руки на железные перила, покачивался и улыбался близорукими глазами.
Читать дальше