Матвей Ройзман - Эти господа

Пале-роялистки сидели перед входом в гостиницу, перешептывались, и многие, обнимаясь, склоняли голову на плечо соседки. Это были не соперницы, стремящиеся завоевать сидякинокое сердце, а союзницы, восставшие против их недосягаемого божка. В половине двенадцатого двадцать пар глаз целились в Сидякина, который, ничего не подозревая, вышел из автомобиля и помог выйти женщине. Приезжая была по горло закутана в кашемировую шаль, и, разглядывая ее, как марсианку, пале-роялистки ехидно восторгались ее классическим гримом. Правда, они тоже в лошадиных дозах потребляли косметические средства, но в такой героический момент они, естественно, забыли об этом пустяке.

Сидякин заказал ужин, повар в полном облачении стал священнодействовать у плиты, Мадлена забегала с посудой между сорок восьмым номером и рестораном. Граф торжественно выходил в коридор, останавливал номерантку и, подняв крышку миски, втягивал в нос жирный пар кушанья.

— Мадлен! — говорил он. — Доложите товарищу Сидякину, что наш повар служил у его высочества великого князя Михаила Александровича!

Пале-роялистки проникли в номер графа, заперли дверь на ключ, и розовые ушки приникли к стенке, смежной с номером уполномоченного. Было слышно: номерантка постукивает каблучками, вилки, ножи лязгают и женский смех звякает, как стекляшки. С полчаса пале-роялистки строили из обрывков слов фантастические предположения, потом заспорила одна, ей возразила другая. Розовые ушки отклеились от стены, женщины стали упрекать друг друга в пристрастии, от упреков перешли к взаимным обидам, от обид — к ссоре. Граф долго стучался в дверь своего номера, пале-роялистки открыли и обиделись, что он невежливо ворвался в женское общество.

— Милостивые государыни! — воскликнул граф, бросаясь за женщинами. — Клянусь честью дворянина, я не знал о вашем благосклонном визите!

Только одно ухо — пухлое с плоской раковиной, со следами ушной серы — присосалось к стене, как улитка, и вбирало в себя все слова и звуки из сорок восьмого номера. Это ухо принадлежало жильцу двадцать третьего номера, Мирону Мироновичу Миронову, который всего три дня проживал в гостинице и, напористо входя в дружбу с графом, наводил справки об уполномоченном Госхлебторга. Мирон Миронович не принимал участия в споре женщин, он, слегка присев, застыл с распахнутыми глазами и округлившимся ртом, напоминая гипсового брюхастого Будду. Когда граф хотел включить электрический свет, он услыхал сопение и, подумав, что в комнате осталась женщина, сказал в темноту:

— Миль пардон, мадам! Я собираюсь спать!

— А ты, мамочка, спи!

— Кто здесь? — крикнул испуганный граф.

— Не ори, воров нету! — успокоил его Мирон Миронович. — Это я! По делу! — и, встав на цыпочки, он повел натруженное ухо по стене, оставляя влажный след на обоях…

Незаметен рассвет на юге. Море ловит первые лучи, — голубоспинные, серебробокие, — плывут они, как стаи форелей, и повторяются в водах и окнах. Номерантки выходят с разноцветно-перистыми метелочками (метелочки вот-вот улетят из полусонных рук!); повар, прикрепив булавками к стене золотой лист клейкой бумаги, принимает провизию и смотрит, как бьется попавшаяся первая муха; конюх выводит на утреннюю прогулку графскую кобылу, и она, подтанцовывая, идет важно, как ее хозяин. Молодая татарка приходит с корзинами фруктов, садится на порог «Пале-Рояля», ей не страшен швейцар, не дорог сон ботов и жильцов:

— Цэлэбны абруко-ос! — распевает она в полный голос. — Сыла-адкы абрукос!

Мирон Миронович устал, болит шея, склеиваются веки, и голова клонится вниз. Но ухо его улавливает такие слова, что он вскидывает голову, и веки разрывают клей. За стеной — всхлипыванья женщины, топоток мужчины, щелканье дверного замка, — и мужские шаги в коридоре. Мирон Миронович потирает рукой лоб (утро, как снег, рябит в глазах), отпирает дверь и выскакивает в коридор.

Сидякин бежал из ванной комнаты, в его руке плясал стакан воды, стакан плясал и оплевывал воду.

— Авто или изво! — крикнул уполномоченный на ходу, и бакенбарды полезли ему в рот. — Срочно!

Придерживая правой рукой в грудном кармане бумажник, а левой — в жилетном кармане часы, Мирон Миронович сбежал вниз и велел швейцару нанять извозчика (автомобили заказывались с вечера). Мирон Миронович присел на пороге рядом с татаркой, расспрашивал, как сажают абрикосы, сколько пудов снимают с дерева и большой ли налог берут с владельцев фруктового сада. К под’езду подкатил извозчик, швейцар поднялся наверх, и вскоре из гостиницы вышла женщина в кашемировой шали, а за женщиной — Сидякян в клетчатой пижаме и ночных туфлях. Мирон Миронович пощупал абрикосы, отобрал пяток покрупней, стал торговаться, но татарка махала руками и вырывала абрикосы.