Михаил Стельмах - Над Черемошем

Качмала опередил Палайду. Перекрестившись, он наобум прыгнул с коня в обрывистый яр и камнем покатился в лес.

— Руки вверх! — с криком устремился за ним Борис Дубенко.

У Палайды механически поднялись руки, словно он вытянул их из плеч. Милиционеры стащили бандита с лошади, а Борис устремился за Качмалой.

— Стой, гад!

— Стою, только не стреляйте! — Качмала остановился, поднял было руки и вдруг молниеносно пустил в Дубенка очередь.

Но Борис во-время пригнулся, прыгнул и сильным ударом выбил у бандита из рук оружие.

— Ну, поднимешь теперь лапы?

— Не хочу, товарищ милиционер.

— Смерти захотел?

— А мне все равно умирать, — Качмала рванул ворот на груди, ткнул пальцами в свои язвы.

Горы, леса, небо — все вокруг срывается в какие-то невидимые пропасти. Как страшно уменьшается, ускользает мир! А мысли застывают, словно шевелятся не в мозгу, а в крутом тесте.

Конь упал под тем мальчишкой… Конь упал… Конь пал… Тьфу, что за патефонная пластинка! И вдруг земля заколебалась, перемещая на своей поверхности пьяную путаницу пихт. Неподалеку раздались выстрелы. Кто же теперь упал?..

Напрягши волю, Бундзяк приподымается на стременах, хватается за обрывки мыслей и, холодея, догадывается, что эта дорога — дорога гибели… То не звезды опустились над деревьями, то мигают ему страшные восковые свечи.

Он испуганно поворачивает коня обратно, всей пятерней цепляется за гриву, как за жизнь, и конь выносит его в промытый желобок горной тропы… Как противно и страшно становится! Все единомышленники бросили, бежали от него. Да и увидев его сейчас, они молча отвернулись бы, как от привидения. Не первый день он их знает. Он и сам на их месте поступил бы так же. Но он атаман… Да они в час опасности и головного атамана бросили бы, как плевательницу, не то что его, Бундзяка… Только монастырь, только отец игумен может спасти его. Возьмет за руку и отведет к самому богу, — нет, не к богу, а в какой-нибудь тайник, где будет пахнуть лекарствами, водкой и плесенью.

От усталой лошади валит пар, она цепляется копытами за камни.

— Шевелись, падаль, шевелись! — Бундзяк бьет ее топориком в бок.

Конь подпрыгнул, заржал, по камням зашелестела кровь.

Неужто он, Касьян Бундзяк, помрет и кто-нибудь склонится к его сердцу послушать, бьется ли, как он слушал чужое сердце?

От этой мысли ему становится жутко, словно ветви пихты сдирают с него живьем кожу. И он снова колотит коня топориком… Вынеси, вынеси хоть на святую гору! Может, там отступят дурные предчувствия и свечи засияют надеждами, как сияли они в те незапамятные времена, какие теперь кажутся только сном.

Высоко над землей темнеют очертания покосившейся церкви. Уж не рассохлась ли она? Конь добегает до подножия горы и поднимается по той дорожке, по которой когда-то паломники подымались только на коленях.

«Хорошо ли эдак-то?» — Бундзяк не может решить и вдруг понимает: дурно, ибо сама земля невидимыми руками стаскивает его с коня.

Бундзяк тяжко падает на какие-то корни, встает и, цепляясь за отсыревшую кору буков, идет в монастырь. За поредевшими деревьями замерцали желтые блестки света. Впереди — разинутая пасть церковных дверей, и там, в глубине, неровно развешаны огоньки свечек. Бундзяк напрягается, пошатываясь, подходит к дверям и заглядывает в церковь.

Там стоит высокий гроб, в ворохе последних осенних цветов покоится чье-то тело. И Бундзяк вдруг улыбается: выходит, он явился на чьи-то чужие похороны, это кто-то другой лежит в гробу, а не он… Хорошая примета!

У покойника сложены на груди руки. Возле них по гуцульскому обычаю лежат деньги на перевоз души.

Значит, не его, Бундзяка, а чью-то чужую душу будут сегодня перевозить на тот свет. Только как бы она его не задела. Надо чем-нибудь задобрить ее… На миг суеверие сталкивается с жадностью и побеждает ее перед лицом смерти. Бундзяк нащупывает деньги, полученные от игумена, достает их, идет к покойнику, с болью кладет всю пачку возле восковых рук… Потом поднимает руку, чтобы перекреститься, но глаза его встречаются с чьим-то испепеляющим взглядом.

Немолодой гуцул с отвращением, точно лягушку, отрывает деньги от груди покойника, несет их к дверям и швыряет во тьму.

— Иудины деньги! — звучат в ушах Бундзяка гневные слова.

«Не иудины, а игумена», — хочет поправить Бундзяк, но к чему поправлять, лучше отступить подальше от мертвеца, чтобы по ошибке вместо одной души не пошло к перевозу две.