Михаил Стельмах - Над Черемошем

— Василько, все как в сказке. Даже не верится, что столько может быть радости у человека, — девушка отстранилась, чтобы лучше разглядеть лицо любимого.

— Это, Мариечка, великая правда, что человеческое счастье растет и растет, как зелень в мае… Любишь?

— Люблю, Василько, — она смутилась и улыбнулась, не сводя с него глаз.

— Чуточку?

— Больше, чем ты меня.

— Больше нельзя, Марийка. Больше не бывает!

— Ты так думаешь?

— Не думаю, а знаю.

— Любимый мой, — и она коснулась пальцем его волос.

— Поют вихры?

— Соловьем поют.

— А заплачут филином!

В один миг на Василя навалились бандиты.

Парень рванулся, стряхивая с себя груз давно не мытых тел. Тяжело упал на землю Палайда, как пьяный пошатнулся Вацеба, а Василь в нечеловеческом напряжении схватил обеими руками за шею насевшего ему на спину Качмалу и, оторвав бандита от себя, перекинул его через свою голову на дорогу. Но тут Бундзяк с размаху опустил на голову парня приклад. Василь качнулся, перед его глазами закружился лес, вздыбилась сырая земля, усыпанная красной пихтовой хвоей.

— Василько! Василь! — девушка бросилась к милому.

Но грязные, жесткие руки отшвырнули ее, и перед нею, кривясь, морщась от боли, стал Качмала.

— Цыц, дрянцо! Твое счастье, что не до тебя сейчас — узнала бы в кустах мою любовь и ласку.

Бандиты подхватили оглушенного Василя и поволокли его к лошадям.

— Василько! — девушка, падая и подымаясь, бежала за милым.

— Отстань, девка! — крикнул Бундзяк, садясь на коня. — С нынешнего вечера о другом ночевщике думай. Ха-ха-ха!

Черные всадники, освещенные мертвенным светом месяца, погнали лошадей. А девушка, падая, вновь подымаясь, побежала за ними, роняя на землю слезы, с болью повторяя единственное слово: «Василько!»

— Голосит, как над покойником, — кусая распухшие губы, процедил Качмала.

— Так пусть лучше над ней голосят! — Бундзяк обернулся и, картинно изогнувшись, выпустил автоматную очередь.

— Василько! — всхлипнула девушка и неловко упала на дорогу.

«Проверить бы, расклевали ей пули жизнь или нет». Но неподалеку проходит Косовский тракт. Бундзяк оборачивается назад, однако тело девушки уже прикрыли тени. «Не встанет — ведь целую очередь всадил».

— Гнат, — обращается он к Палайде, — скачи скорее на тракт, погляди.

Бандит молча выносится вперед. Стены леса все плотнее обступают его и коня. Возвращается он не скоро, встревоженный.

— Что-то неладно на тракте, — говорит он, подъезжая к Бундзяку, — в лесу какие-то тени.

— Может, показалось?

— Может, и показалось. А все же надо поскорей добираться до оврага: милиция есть милиция, и последнее время все труднее становится выскальзывать из ее рук.

— Слышь, добрая душа, — насмешливо обращается Бундзяк к Вацебе, — отведи эту падаль в чащу, чтобы после не воняло у нас на дороге.

Вацеба, привязав коня к пихте, ведет в лес связанного Василя.

Бандиты, как привидения, поднимаются в гору.

— Стой тут. Убивать тебя буду.

Вацеба прицеливается парню в грудь.

— Теперь убьешь, когда руки сыромятиной закручены.

— Какое будет твое последнее желание?

— Чтоб вы поскорей сгинули.

— Ну, так молись богу, Василько, — Вацеба вздохнул.

— Это вам надо молиться — ваши тяжкие грехи ни Гуцульщина, ни люди не забудут. Кровь у вас уже не только с рук — из глаз брызжет. Родные дети и внуки, правнуки проклянут вас, как шелудивого Иуду.

— Родные дети проклянут, — лоб Вацебы морщится от боли. — А что же мне делать на свете?.. Затянули, как вола на бойню, втоптали бундзяки в кровавую грязь, и нет мне места ни на вашем, ни на ихнем берегу. А я не людей убивать хотел, я хотел свое поле пахать. — Он захлебывается словами, глотает их, словно боясь, что его грубо оборвут. — Я не продавал свою душу за кровавые достатки. Я не хотел этого…

— Правда? — Василь зорко глянул на него. — Так покайтесь!

— Да разве еще не поздно?

— Думаю, не поздно.

— И что со мной сделают? — стоном вырвался вопрос, который Вацеба не раз уже задавал себе в одиночестве.

— Я всыпал бы вам при людях розог пятьдесят по заду, чтоб разум из него в другое место перешел. А советская власть и пальцем не тронет, если искренне покаетесь, выгребете из души весь навоз и грязь.

— Правду говоришь?

— Я же не у вас учился.

— И не убьют меня?

— Если осталась в вас крошечка человеческого, сделают человеком.

Вацеба поморщился, вдруг вытащил из-за пояса нож, подошел к Василю и решительно разрезал ремень, которым были связаны его руки.