Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят

— Я, право, была бы рада, чтобы ты сам встретил его. Тогда я посмотрела бы, что ты запел бы. Ведь я говорю тебе, что я просто со стыда не знала, куда деваться, смотря на его лицо, на его одежду. Да еще вдобавок этот-то, наш фанфарон, растерялся, стоит перед ним, как рак красный, и шарит в своем кармане. Я ему и глазами мигаю, и за рукав его дергаю, чтобы он скорее шел, а он стоит и роется в портмоне. Слышу, говорит: «Извините, дядюшка, вот все, что могу». Каково тебе покажется: «дядюшка!» На Невском проспекте публично говорит: «дядюшка!» И это при мне-то! Хорош дядюшка! Просто скандал, скандал!

Хозяин нахмурил брови.

— Что же тут дурного? — сквозь зубы пробормотал он.

— Как что дурного? — горячо заговорила жена. — Мать скандализировать, по-вашему, не дурно? Якшаться с пьяницами не дурно? Это прелестно! А все отчего происходит? От того, что учиться не учится, а добродетели свои выказывать хочет. Вероятно, по стопам дядюшки желает идти. Волю взял!

Отец оставил газету и обратил строгие глаза на старшего сына. Его задели за больное место, он был раздражен: толками о брате, ему нужно было излить свой гнев. Сын еще ближе, еще пристальнее приник к книге и, казалось, не дышал, чуя приближение бури. Он, по-видимому, не слышал ни рассказа матери, ни замечания отца; только яркий румянец, внезапно разлившийся по его лицу, как-то странно противоречил его безмятежному занятию чтением.

— Ты это что читаешь? — строго спросил отец, не называя сына по имени.

Мальчик быстро поднял голову от книги и молча устремил глаза на отца, его лицо пылало, глаза ярко блестели.

— Я тебя спрашиваю, что ты читаешь?

— Белинского, — ответил чуть слышно мальчик.

— Учебная книга? — отрывисто спросил отец.

— Критическая статья.

— Я тебя спрашиваю: учебная книга или нет?

— Нет.

— Дурак! — отец пожал широкими плечами. — Его велели взять из гимназии за лень. Его хотят отдать в новое училище, а он критическую статью читает! Да ты понимаешь ли, что ты читаешь? А?

Сын смотрел прямо на отца широко открытыми глазами; они были влажны, хотя из них и не катились слезы.

— Отвечай же: понимаешь ли ты, что ты читаешь? — отчетливо повторил отец.

— Понимаю, — тихо, но твердо ответил сын.

— Понимаешь? Что же ты понимаешь? — спросил отец уже несколько ироническим тоном.

— Все понимаю, что читаю, — ответил сын тем нерешительным тоном, каким отвечают на неопределенные вопросы.

— У дурака дурацкие и ответы! — произнес отец. — Ты ничего не понимаешь, ты не должен ничего понимать, ты не смеешь ничего понимать из этих книг! Твое дело — учебники, твое дело — прилежанье. Ты видел своего дядю? А?

Мальчик молчал.

— Осел! Тебя спрашивают: видел ли ты своего дядю?

— Видел, — ответил мальчик, не спуская глаз с отца.

— Да чего ты глаза-то на меня таращишь? Что у меня узоры на лице, что ли? — рассердился отец, пред которым потупляли глаза все люди, подпадавшие его гневу.

Но сын все-таки не потупил глаз, не отвернул лица. Казалось, он смотрел на своего противника не столько для того, чтобы быть готовым отскочить или защищаться в случае окончательного нападения, сколько для того, чтобы яснее понять весь сумбур неожиданных обвинений или для того, чтобы смутить своим открытым, прямым взглядом без причины раздражившегося отца. Мальчик давно уже привык к этим бессмысленным бурям и знал их исход. Отвернувшись в сторону, отец продолжал внушительным тоном:

— Ну, если ты видел дядю, так ты знаешь, до чего он дошел: до пьянства, до нищеты, до голода, до позора. И дошел он до всего этого потому, что был таким же лентяем, как и ты. Ему нужно было учиться, а он чтением занимался; ему нужно было послушание оказывать перед высшими, а он с ними в прения вступал. Ну, и живет теперь нищим. Я не допущу, чтобы и мой сын когда-нибудь ходил нищим по городу с протянутою рукой. Я лучше тебя из своих рук задушу…

— Ах, Данило Захарович, что ты говоришь! — воскликнула хозяйка, не выносившая подобных человекоубийственных планов мужа.

— Да, лучше из своих рук убью, живого закопаю в могилу, чем увижу его нищим, пьяницей, бездельником! Мне легче будет его смерть, чем его позор! — торжественно закончил Данило Захарович, ударив широкою ладонью по столу, так что зазвенели чашки и зашуршали папильотки и юбки шестилетней девочки, прижавшейся от испуга к спинке стула.

С минуту длилось тяжелое молчание.

— Ты видишь, как мы живем, — уже спокойнее продолжал Данило Захарович. — Ты ведь не сидишь голодным, не ходишь без штанов и без сапог, тебе не отказывают ни в чем? А? отвечай.