Анатолий Ткаченко: Что есть что?

Вошла Фаина, и я едва узнал ее — так она принарядилась: черное бархатное платье (вместо пестрого широкого халата), капроновые чулки, черные лакированные туфли, на шее крупные янтарные бусы, волосы взбиты, брови угольно подведены, губы ярко накрашены. И живот меньше заметен. Наверное, затянула его на все свое возможное терпение. Присела к столу, накинула ногу на ногу, взяла папироску. Довольно умело прикурила, часто подышала дымом и сказала скандальным, еще не позабытым голосом сезонницы:

— Налей, братишка!

Сказала мне, даже мельком не глянув в сторону мужа, будто его давно уже не было за столом. Я не брал бутылку, боясь обидеть Ефрема, да и подумалось: «Зачем столько пить беременной?» Фаина блеснула синеватыми белками глаз, скривила в мою сторону губы, схватила бутылку, словно вырвала с корнем злое растение, палила себе полный стакан.

— Вот так всегда, — вдруг просияв, как бы внезапно обретя себя прежнего, засмеялся Ефрем. — Как кто приедет — наряжается и выпить хочет. Скучает, глупенькая. А сын мой приехал — так прямо любовь с ним развела. За руку водила, как малолетку, чуть было не уехала с ним. Да куда ему — у него с высшим образованием дома сидит. — Ефрем наклонился ко мне, сбавил голос. — Прощаю ей все. Это ведь для меня тоже учение. Как сумеет человек выправиться? А душа у нее нежная, как у дитятки. Она мне будто бы и дочка и жена…

— Молчи, дурак! — Фаина отрывисто рассмеялась, тыльной стороной ладони звучно ударила по щеке Ефрема. — Так надо, — сказала мне, открыла широко рот и вылила в себя водку.

Ефрем смиренно, все с той же улыбочкой покачал головой.

— Ханцерт будет! — вскочила Фаина, побежала в горницу, вынесла патефон. Завела, поставила пластинку. Пальцы у нее от водки или нетерпения дрожали, едва слушались, щеки, пылавшие яблоками, выцвели, сделались почти коричневыми. Выйдя на середину пола, Фаина согнула в локтях руки и начала вышаркивать твист, кивками и улыбками зовя меня: «Не трусь, братишка!» Танцевала она неуклюже, трудно управляясь со своим отяжелевшим телом, и присесть как следует не могла — мешал живот. Щеки, лоб у нее скоро залоснились от пота. И вдруг она вскрикнула, тонко сжала губы и, медленно подойдя к столу, опустилась на лавку. Зашипела, остановилась пластинка. Минуту было тихо, лишь бил по окнам тяжелыми мокрыми полотнищами ветер. Фаина подняла голову, глядя в черное окно, со стоном выговорила: — Э-эх, вы!..

— Отчаянная, — сказал Ефрем. — Сейчас материться будет. Она умеет… — Он подсел к Фаине, обхватил ее плечи рукой, крепко, аж мотнулась ее голова, прижал к себе. — Хватит, Фаинька, ладно, а? Иди спать, детка. Прошу.

Она, всхлипывая, послушно побрела в горницу, и вскоре там погас свет.

За стенами творилось совсем что-то несусветное. Тайфун достиг наивысшего напряжения, кажется, остановился и крутил ветер воронкой, втягивая в него воду моря, гальку прибрежную, кусты и слабые деревья. Ревело, трещало, лопалось в черноте ночи. А когда вдруг обрывался шквал, слышались в шуме моря и тайги смутные клики, стоны, невнятные рыдания. Холодком подирало по коже, если подумаешь, что это разбуженные бурей духи когда-то живших людей. И совсем крошечным сгустком тепла казался домик лесника среди холода, сырости, темноты. Вот ударит новый, совсем уж непостижимой силы шквал, и мы очутимся посреди тайфуна…

— Погреемся? — спросил Ефрем, пододвигая мне рюмку водки. — Что-то зябко сделалось.

Я кивнул, подумав: «Какое тонкое чутье у этого человека, как научил он себя прислушиваться, угадывать настроения других. Лишь в тишине, одиночестве, при очень медлительной жизни можно так «обострить» себя».

— О чем мы говорили? О душе. Главное — что есть что? Весь прошлый год я думал: может человек от всего освободиться? Как считаете?

— Едва ли.

— Это вы просто догадываетесь. А я обдумал. Смотрел на деревья, зверей, насекомых… Правильно, не может. Всегда будет потребности свои удовлетворять. Другое дело — обкорнать себя насколько духу хватит. Поубавить суету. Чтобы для души минуту-другую выкроить.

— Что-то толстовское…

— Не знаю. Я графа давно не читал. А теперь и совсем ничего не читаю, видите — книг никаких не держу. Сам до всего хочу добраться.

Ефрем замолчал, как бы сбившись с мысли, достал из ведерка горсть брусники, бросил в рот; хрустко разжевал, окрасив губы, тряхнул головой, словно взбалтывая ее содержимое.

— Случай был, послушайте. Поймал я в лесу мужичка — лиственницу рубит. Подхожу, а он на меня с топором. Вижу, отчаялся человек, ударит сгоряча-то. И отступить не могу: убежит, спасибо не скажет. Да и лучше ли это для него будет?.. Иду, этак чутко смотрю за ним, думаю: «Неужто мужичок души лишился, озверел?..» И когда вижу — глаза у него прижмурились, как бы утомились, и сырость их замутила, говорю: «Брось!» Он отшвырнул топор, сел на пенек, заплакал. Покурили мы с ним (оказалось, так себе человечек, из приезжих, пропившийся, замотанный); велел я ему потом дорубить лиственницу, сказал: «Будь здоров…» Думал о нем, конечно. Знал: в лес он больше не пойдет. И не видел его в лесу… А совсем недавно вот что стряслось. Поехал я на станцию кое-какой инвентарь получить. Маневровый паровозик туда-сюда дергается, посвистывает. Слышу, люди кричат: «Человека зарезало!» Бегу на крики, смотрю: лежит возле рельса человек в синем комбинезоне. Почему уже, не пойму, но сразу я узнал того своего мужичка. Подошел, медленно так смотрю в лицо. Не скажу, не могу сказать, для чего. Вижу: улыбается мужичок, из последних сил морщит губы, а глаза меркнут, мутнеют, проваливаются в темень…