Анатолий Ткаченко - Тридцать семь и три

— Интересуюсь, — сказал я, ощупывая руками скамейку, как бы здороваясь с нею. — Я здесь родился.

— Как это? — выкатил голубенькие глазки Матюша.

— Так. Родился. Вон в том закутке, на бабкиной кровати, где вы сейчас отдыхали…

Хозяйка Маруся приблизилась ко мне, веря и не веря моим словам, стыдливо любопытствуя, а вялый Матюша, опешив в первую минуту, решил показать свою бывалость.

— У нас в пятой роте, слышь, когда на Луцк шли… Входим — деревушка, домов пять, другие погорели. Старшой Кисленко бежит к окошку, сует автомат, опосля оборачивается к нам: «Братцы, я тут родился!» Оттудова — хлобысь очередь… Там его впоследствии захоронили… А вы, значит, местный будете?

— Местный буду.

— Может, по такому разу пропустим? — Матюша оттопыренным мизинцем и большим пальцем изобразил размер «пузырька». — Пошлю, киоск, должно, торгует… А я уже, — он мотнул головой, — по случаю престольного! — Матюша опрокинул на колене крупную пятерню, приготовив ее для моей тридцатки.

— Не пью. Из санатория…

— А-а, чахотошный? — недослушал Матюша, и в голосе его дрогнул испуг. Он слегка отодвинулся, как бы для того, чтобы взять со стола кисет, закурил, не предложив мне.

«Все, — ругнул я себя, — проболтался».

Почему иные здоровенные, диковатые мужики по-детски страшатся смерти? Испугался чахотки, которая и не осмелится приблизиться к нему, а предложи — выдует два литра самогона в одни присест и действительно будет на волоске от гибели, но, ожив утром, не подумает содрогнуться. Я знал двух таких в армии: один, краснорожий, до ужаса боялся поноса и неустанно бегал в санчасть просить «скрепнительные» таблетки; другой смахивавший внешностью на Добрыню Никитича, оберегал себя от простуды — стаскивал с соседей по нарам все, чем можно было утеплиться: одеяла, шипели, шубы…

Матюша курил, с каждой минутой строжал лицом. Я решил, что надо уходить, а то он выставить не постесняется, спросил:

— Из казаков кто-нибудь остался в деревне?

— Казаковы, что ль?

— Нет, казаки. Раньше жили…

— А, те… Разметались, слышал. Кулачье. На себя двужильные, слышал, а с колхозу — бежать… Вот нам поднимать выпало… Мне что — я тракторю, как на производстве, можно сказать. Но я б их гусеницами пораздавил…

— Матюш, — несильно отозвалась из передней хозяйка Маруся, — будет-то.

— Дура! — сплюнул на пол Матюша, — политики не понимаешь.

— Так и не одного? Ну какого-нибудь старика? — спросил я, поднимаясь, и этим как бы говоря: не беспокойтесь, не попрошусь ночевать.

— Матюш, — опять отозвалась хозяйка, — есть такой-то, старик-то Дубровик. В третьем дворе.

— Есть, правда, — поспешно подтвердил Матюша и даже ладонью шлепнул по колену.

Расспросив, как найти Дубровика, я погладил пальцами залощенную до мраморного глянца скамейку, встал, глянул на нее, чтобы запомнить, пошел к двери. И тут, в каком-то нервном припадке — вот сейчас выйду и никогда больше не увижу этих степ! — шагнул, не спросясь, в переднюю: глянуть на окна — что теперь за ними? — на угол, где когда-то висели бабушкины иконы и по вечерам зажигалась свечка.

— Я на минутку, на минутку… — сказал я хозяйке. Она подхватилась и принялась, как прежде, прибирать себя, пол, переставлять табуретки.

Перегородка рассекала комнату на две суженные половины, напоминавшие коридоры. В окне, выходившем раньше на веранду, я увидел дом по ту сторону улицы, такой же черный и разгороженный, в другом, за перегородкой — пустую сумеречную степь. Угол был завешен ситцевой занавеской: хозяйка устроила там семейный гардероб.

Дети играли на полу, у родительской широкой довоенной, с чугунными спинками кровати (эти вечные кровати кочуют из края в край по России вместе с хозяевами). Они притихли, помигивая на меня, я мельком оглядел их, и вдруг остро екнуло, будто дзинькнуло мое сердце: у девочки в руках я увидел шнурок с медными бляхами. Такие бляхи казаки выковывали сами, каждый на свой фасон и манер, и украшали ими сбруи коней. Ребятня играла ими, как побрякушками. Когда надо было подновить сбрую, дед или отец снимали со шнурков бляхи, но вскоре появлялись новые, — так и запомнились мне начищенные до блеска, звонкие, как монеты, связки модных блях.

Я наклонился, взял у девочки связку, и, едва успел разглядеть стершиеся бляхи, затвердевший кожаный шнурок, как девочка заплакала. Быстро сунув ей связку, я пошел к двери, открыл ее и чуть не упал, угодив ногой мимо ступеньки: мне казалось, что за дверью — прежняя, во всю стену веранда.