Борис Ямпольский - Дорога испытаний

Вечерело. Я закончил работу и присел на пенек покурить. У меня были засушенные березовые листья, и пока я их растирал в ладонях, они приятно пахли банным веником, а когда закурил — они были горькие и дымные.

— Заходи вечерять! — хозяйка ожидала меня в дверях. — Только без глупостев! — строго приказала она. Глаза ее смеялись.

Я не понял ее и остановился на пороге.

— Заходи, мужик, уж оробел?

Пока я умывался, она стояла возле с чистым полотенцем и говорила:

— И зачем это только так устроено, что война? Жили бы и жили люди в мире.

— Да кое-кто не хочет, — сказал я.

— Ну и дали бы им по башке!

Она сварила молочный суп с большими жирными клецками. Клецки были горячие и обжигали рот. Давно я уже не едал горячего и опьянел от еды.

Она сидела и смотрела, как я жадно ем, и вдруг на смеющихся глазах ее появились слезы.

— А может, и мой так, — сказала она.

— Замужем?

— Да вроде…

— Как так?

— В то воскресенье… когда война пришла… свадьбу играли…

Она помолчала, как бы вспоминая день начала войны.

— В двенадцать ушел в военкомат и уже не вернулся…

Она все сохраняла и оберегала, как было в тот день: гирлянды розовых бумажных цветов на окнах и по углам, и вышитые петухами рушники, и затейливо вырезанные из бумаги салфеточки — все как бы не верило в несчастье и ждало возобновления свадьбы.

— И батько с ним ушел, — сказала она, — и тоже не вернулся, и братья ушли, и тоже нет.

— А писал письма?

— Какие уж там письма! — она махнула рукой.

— Все равно живой, — ободрил я.

— Может, и живой.

— Обязательно живой и после войны приедет.

— Может, и так.

За окном стояла темная осенняя ночь. Ветер стучался в окна. Я разомлел от теплоты дома, от еды, от тихого покоя; ныла нога.

— Знаешь, хозяйка, — сказал я, — не пойду сегодня, переночую.

Она внимательно взглянула на меня, глаза ее смеялись.

— А зовут меня Ольга, — сказала она.

Она постелила мне кожух на печи. Пахло нагретой крейдой, было тихо и уютно.

Я долго не мог уснуть, чувствуя ее близость. И она тоже ворочалась и вздыхала.

Я проснулся посреди ночи. Хата была волшебно залита лунным светом. Тикали ходики, и, как бы догоняя их, пиликал сверчок. И было тихо, уютно и хорошо. Душа, находившаяся в долгом, бесконечном напряжении, как бы оттаяла и успокоилась, и все, что было вчера, и позавчера, и все это время, казалось диким, бессмысленным сном.

В печной трубе подвывал ветер, напоминая, что есть ночь, холодные и сырые просторы полей, окопы, грязь, холод, война, жестокость и нельзя, никак нельзя от этого уходить, надо через все пройти самому.

Ольга как будто бы и не засыпала. Она все ворочалась и вздыхала. Когда я спустился с печи и проходил к часам, она затаила дыхание. Было четыре часа утра. Освещенные луной елочки заглядывали в окна и чего-то ожидали. Потом я прошел назад, она лежала, притаившись. У нее были маленькие розовые пятки.

…Когда я проснулся, было серое, туманное утро. Шел дождь, а потом посыпал снег.

Ольга возилась у печи, и лицо ее было красно от жара. Она услышала, как я проснулся, и крикнула:

— С добрым утром!

Рубашка моя была выстирана и выглажена, и снова на ней ясно проступили бледно-голубые полоски, которые я так любил. Сапоги высушены и, вытертые мокрой тряпкой, стоят рядышком у печи.

— Спасибо, хозяйка, — сказал я.

— На здоровьечко, хозяин, — ответила она в тон.

На этот раз она изжарила огромную, на десять яиц, яишню с салом и опять сидела у стола и смеющимися глазами молчаливо смотрела, как я ем.

— Не останешься ведь? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

— Знаю, грех вам оставаться. — Она помолчала. — А есть такие, у которых остаются, — сказала она не то с осуждением, не то с завистью.

— Сукины сыны, — сказал я.

— Может, — откликнулась она.

В это время где-то совсем близко зацыкал мотоцикл, и вслед за тем в дверь постучали, грубо, хозяйски.

— Явился! — воскликнула Ольга и вышла из хаты.

— Нету яик, нету! — закричала Ольга. — Капут!

— Зейфе! — залопотал немецкий солдат и вынул из кармана динамитного цвета кусок мыла. — И-и-и… — радостно захихикал он, будто бы показывая ребенку невиданную конфетку.

— Да оно и не мылится, — сказала Ольга.

— Вас? — спросил немец.

— Не мылится, — сказала Ольга и руками изобразила, будто мылит, а оно не мылится, — пены нет. Пфуй-пфуй! — Ольга подула, будто бы пускала мыльные пузыри, и развела руками, сделав скорбное лицо. — Нет пузырей!