Борис Ямпольский - Дорога испытаний

Охапкин тоненько засмеялся.

— Ее энкеведе не напугало, а ты чертями пугаешь.

— А у меня гостинец для вас, — сказала вдруг горбунья.

— Какой такой гостинец? — пьяно икнул Поцелуйко.

— Может, он и убил, — сообщила горбунья.

— Кого убил?

— А на шляху того человека, — сказала горбунья.

— Эх ты, баба, то разве человек? То ганс, — сказал Поцелуйко и захохотал.

— Кто убил? — взвизгнул Охапкин. — А ну не выпендривай!

— У Малашки в клуне командир, — зашептала горбунья.

— А почему ты, баба-яга, думаешь, что это командир? — спросил Поцелуйко.

— У-у, самый главный, — ответствовала горбунья, — уж я знаю! Шишка, всем шишкам шишка!

Горбунья долго напутствовала своих гостей, как сподручнее подойти ко двору Малашки.

Скоро они ушли.

— Ух ты, Малашка! Ну ты, Малашка, вот тебе, Малашка, — бормотала горбунья.

Я слез с печи. За мною спрыгнул и мальчик.

— Давай тащи бидон!

Он с усилием поднял бидон с бензином и деловито спросил:

— Что делать?

— Хлещи во все углы.

Мальчик по-хозяйски аккуратно облил полати, скамьи, плеснул и на стол и на подоконники. Горбунья дикими глазами следила за его движениями и молчала.

— Сюда надо? — спросил он, показывая на корыто с очищенным картофелем для самогона.

— Валяй!

— А-а-а! — закричала горбунья.

— Заткнись! — Я поднял кочергу.

— Свиненок! — крикнула горбунья. — Кто тебя вспоил?

Мальчик поглядел на нее и молча с силой хлестнул на нее бензином.

— У-у-у!.. — взвыла она.

Я выгреб на жаровню углей из печи.

— Беги! — сказал я мальчику и с размаху кинул уголь в хату.

Горбунья с криком выбежала в сени. В хате сразу все вспыхнуло. Пламя зашумело, и лизнуло потолок, и ударило в окна, словно тоже хотело убежать в ночь.

По темной улице бежала горбунья и кричала: «Ратуйте!» Но никто ей не отвечал. Даже собаки молчали.

Я убегал огородами, и еще долго-долго провожали меня отсветы пожара.

Огонь! Другого оружия у меня сейчас не было.

На горизонте сверкают зарницы, и ветер приносит буханье артиллерии. На всей безжизненной днем равнине взлетают в небо ракеты, то тут, то там вспыхивают и гаснут трассы и разгорается далекая и близкая стрельба — словно воюют сами поля, леса, холмы. И вы чувствуете острую необходимость включиться в эту борьбу, что-то сделать, дать сигнал людям: «С вами!» И, подойдя к скирдам в поле, вместо того чтобы разрыть солому и уснуть, вы делаете совсем другое.

Скирды убранного, но необмолоченного хлеба в поле похожи на заброшенный и оставленный жителями город, самая большая скирда в центре напоминает собор, а вокруг дома и домики. Выбираю собор.

— Кто есть? — испуганно закричали из темноты.

— Проходящий!

— Нельзя тут!

— Отчего же нельзя? — спросил я, разглядывая деда в нахлобученной на уши ватной шапке, с дробовиком за плечами.

— Строго! — ответил он.

— Юхи-им! — донеслось откуда-то справа.

Страж в ватной шапке неторопливо сложил руки лодочкой и протяжно ответил:

— Ме-фо-о-дий!

И тогда уже дальше, где-то слева, натужно прокричали:

— Ива-а-ан!

— На часах! — гордо сообщил дед.

Оказывается, их заставил сторожить начальник полиции. С утра по приказу немецкого интенданта начнут молотьбу.

— А вы бы пожгли, — сказал я.

— Чего пожгли? — сердито спросил старик.

— Хлеб немецкий.

— Ишь, поджигатель! — рассердился старик. — Ты породи, а потом сжигай!

— А я и пожгу.

— Я тебе дам — пожгу, — он схватился за дробовик.

— Не бунтуй, не бунтуй, дед!

— Как так не бунтуй? — разгорячился дед. — Сейчас стрельну!

— Эй, сержант! — кинул я в темноту.

Старик затих.

— Слышишь? — спросил я.

Вокруг была тишина. Шумел лишь лозняк на болоте. И шатались какие-то тени.

— Слышу, — прошептал дед.

Я вынул спички. Коробок был у меня еще из Киева, довоенный, на этикетке — доменная печь «г. Новозыбков».

— Ну, раз так, — сказал запасливый страж и выудил из широчайших бульбиных карманов своей свитки длинную веревку, протянул руки и приказал: — Вяжи!

Пахнет теплой ржаной соломой, чем-то давно забытым, домашним. Зажигаю пук соломы и, лежа на земле, раздуваю огонь; пламя приятно жжет лицо, освещая вокруг жесткую искрящуюся стерню.

— Развороши солому, — посоветовал старик. Снаружи солома отсырела и дымила, а внутри была сухая и вспыхивала ярким колючим огнем. — А теперь заходи вот так, ловчее, чтобы ветром понесло, — руководил старик.

С факелом хожу вокруг скирды, ворошу хлеб и поджигаю кольцом. Огонь с треском, жадно лизал солому и, углубляясь в скирду, стрелял пучками искр. Отсветы разгорающегося огня летали по полю, выхватывая из тьмы то мрачные, что-то скрывающие кусты на краю оврага, то одинокий тополь у проселочной дороги.