Борис Ямпольский - Молодой человек

— Шпыняли.

— Кто шпынял?

— А все, кому не лень.

В вагоне было накурено, пахло чаем, бубликами.

— Вот так они едут и едут. А куда едут? Все станут мазуриками, — сказал раскормленный молодой нэпман, похожий на теленка.

— Эх ты, Жорж! — откликнулся с полки матрос.

— А кто им помешает? Вы им помешаете? — сказал нэпман, похожий на теленка. — Сами наедине с собою остаются, что хотят делают, что придет в голову — сразу же и делают. Босяками вырастут, насильниками.

— Сам ты насильник, поглядись в зеркало, Жорж, — сказал матрос, повернулся на бок и так захрапел, что снова сверху стал падать чемодан.

— Я бы их всех передушил, — сказал похожий на теленка.

Я смотрел на его круглое, розовое, как ветчина, лицо. Нет, никто не переубедит меня, что делать нужно иначе, а не так. Я хотел все перепробовать и испытать сам, сделать все по-своему, как будто я был первый человек на земле, первый бежал из дома, и первый искал работу, и первый видел эти станции и города, и первого меня ждет неизвестное будущее.

Неожиданно за окнами стало светло. На небо выкатилась незнакомая, плоская, ярко-медная луна и озарила все колдовским светом: и тополя по дороге, и на полях застывшую, как бы окаменевшую рожь, и тихое, спящее на косогоре, без единого огонька белое сельцо, как будто случайно забежавшее сюда.

Мир был неживой, ненастоящий, и лишь дальние, сверкавшие в ночи и быстро приближавшиеся к нам синие, как медуницы, огни полустанка говорили, что мы едем наяву.

— Ваш-ш-ши би-ле-ты!

Их было двое. Один светил фонарем, а другой щелкал билеты щипцами.

На боковой полке лежала куча тряпья. При окрике она зашевелилась, потом затихла.

— Ты что, глухой? — сказал кондуктор с фонарем.

— Я убогий, — ответили из кучи тряпья.

— Да что ты с ним разговариваешь? Тяни за ноги! — сказал тот, который со щипцами.

— Да он безногий.

— Как же он туда залез?

— А я свои ноги чувствую, — ответили с полки.

— И ты безногий? — Магомета осветили фонарем.

— Нет, мы с ногами.

— Смотри какой справный, — сказал вдруг кондуктор, оглядывая меня, — и кепочка, и сандалики. Ты-то зачем с ними?

— Я бы их всех передушил, — сказал похожий на теленка.

— Ох и не нравится мне это! — сказал Магомет. — Ужас как не нравится.

Он пригнулся к самой земле, прячась за бугром, и следил за главным кондуктором, который прохаживался вдоль поезда.

Усталый, запыленный зеленый поезд покорно стоял в открытой солнечной степи, похожий на гусеницу, которой надоело ползти. Ветер подымал тучи пыли над рыжим, сожженным пыреем, что-то заунывно, знойно звенело вдали, и дальние бурые холмы безнадежно смотрели на нас, и казалось, поезд никогда и никуда не уйдет.

Но вот ударил станционный колокол, паровоз дал гудок, поезд вздрогнул, лязгнул буферами и, убыстряя ход, покатился мимо, мимо.

— Айданем! — вскричал Магомет и, как обезьянка, схватился за поручни, вскочил на буфер и по железной лестнице наверх. Очертя голову, позабыв про все, я бросился в мелькание колес, в зеленое мельтешение вагонов, в грозное, страшное движение земли, уши наполнил грохот, звон рельсов, звон колес. И всеми силами, всеми мускулами, когда весь как проволока, как пружина, схватился, почти зубами уцепился за скользкие спасительные поручни и повис на секунду в воздухе, отдыхая, собираясь с новыми силами. И вот уже и я наверху.

Единственный станционный милиционер в белом полотняном шлеме, до этого скучно стоявший у колокола, побежал вдоль состава, пытаясь свистом согнать нас. Зачем мы были ему нужны и что бы он стал с нами делать на этой степной одинокой станции с суховейными ветрами?

Но поезд набирал ход, милиционер уходил все дальше и дальше и был такой маленький и смешной — там, вдали, на перроне.

Теплый полынно-горьковатый ветер бил в лицо.

Сначала я лежал плашмя, всем телом прижавшись к крыше. Все казалось, что стоит пошевелиться или сесть, и ветер срежет меня. Но постепенно я привык и вот, уже отклеившись от крыши, сел. Вагон приятно покачивало, голова слегка кружилась, и крыша как бы плыла одна в воздухе. Далеко, далеко, откликаясь эхом, слышался в полях рокот идущего поезда.

Магомет стоял под самыми облаками и в такт хода поезда пританцовывал босыми пятками: «Тырла-дырла-бырла-тырла». Он вдыхал полной грудью ветер и весь восторг, все свои чувства, все мысли выразил одним словом:

— Лафа!

Он не помнил ни отца, ни матери, ни дома, ни улицы детства, и не было у него привязанности к какому-нибудь уголку на земле.